— А как у тебя дела? — обратился ко мне. — Насчет архитектурного не раздумал? Нет? Молодчина! Завтра я увижусь с Кисленским, — многозначительно глянул на деда, но тот его толкнул под столом, мол, не порть ребенка. — Кисленский хочет перетянуть меня в Москву, — незаметно кивнул деду, — говорит: "Ты, Тарин, вырос из местных рамок. Пора выбираться на столичный простор". Каково?
— Прекрасно! — возликовал дед. — Неужели мы когда-нибудь будем жить в одном городе?
— Ну-ну. — Семыч протянул руку и похлопал деда по плечу, успокаивая его пыл. Радость старика была ему, видно, приятна — старый учитель, конечно, почтет за честь жить в одном городе со своим знаменитым учеником. Будет потом рассказывать друзьям-однополчанам. "А знаете, кто был у меня сегодня в гостях? Сам Семен Семенович Тарин!"
— Кстати, — продолжал будущий москвич, — новое полотно Кисленского — вершина его творчества. И верх мастерства. Там есть все: и плавность ритмов, и ненавязчивость красок, и страсть…
Дед слушал как завороженный.
И меня вдруг взорвало:
— Ну насчет страсти вы загнули! Уж чего нет, того нет! Продуманность — да. Все выверено и взвешено. Как в аптеке. Не художник, а фармацевт какой-то.
Не знаю, чего меня вдруг понесло. Дед взирал на меня с немым ужасом — остановись! Гость все же…
И я остановился.
— Впрочем, когда есть власть — талант не нужен, — сказал и посмотрел на Тарина очень даже выразительно.
Но Семыч не позволил себе обидеться.
— Ну-ну, молодежь! — сказал примирительно. — Потише на поворотах! А то ваши горячие кони унесут вас так далеко, что и не отыщешь! — засмеялся и потянул было руку к моему плечу. Но, перехватив мой взгляд, остановился. — Критиковать вы мастера. А вот что-то создать… Впрочем, твои этюды мне понравились. Завтра покажешь остальные, договорились? — спросил жизнерадостно и поднялся из-за стола. — А сейчас — по постелям! Режим! — и пошел к себе. — Разбуди меня завтра пораньше, — повернулся ко мне у самой двери.
Дед глянул на меня укоризненно: вот что значит величие духа. А ты со своими мелкими укусами…
Но вслух ничего не сказал. Да я и сам понимал, что зря взбеленился.
На следующий день проснулся в семь. До школы еще вагон времени. Но Семыч просил его разбудить.
Только хотел постучать, как он сам выходит.
В пижаме он выглядел совсем другим. Не таким значительным, что ли.
— Который час? — спросил сонно. — Куда-то сунул свои часы…
— Четверть восьмого, — сообщил я и пошел на кухню, где уже суетился дед. Квадрат пришел следом.
— Куда же я их сунул? — недоумевал, бегая глазами по кухне.
— Что? — живо поинтересовался дед, ставя в духовку взбитые с молоком яйца. Омлет он готовил всегда классно.
— Часы. Вы их не видели?
— Это те, серебряные? Ну которые на поляне играли?
— Ну да, — подтвердил Семен Семенович, заглядывая почему-то под стол. Дэзи, которая там лежала, вдруг ощетинилась и зарычала.
— Фу, — прикрикнул на нее дед, — это же Семен, — устыдил собаку. — Ты у себя в комнате посмотри, — посоветовал он и вынул из холодильника сыр, колбасу, поставил на стол.
— Да я вроде все осмотрел, — неуверенно проговорил Семыч. — Нигде нет. Как сквозь землю провалились.
— А когда ты их вынимал последний раз? — уточнил дед.
— Когда ужинали. По-моему, я их тут оставил. Вы не помните?
— Нет, — пожал плечами дед и наклонился к духовке. — Если бы оставил на столе, я бы видел. Я же вчера убирал.
— Не могли их смахнуть?
— Часы? — выпрямился дед, забыв заглянуть в духовку.
— Нет, я, конечно, ничего не думаю… Просто случайно… Старинные часы… Память, понимаешь.
Зачем он это говорит? "Память… Не думаю…" Думает! Я вижу. Вон как глаза бегают. Ну, может, не очень верит, не хочет верить, борется, но все же какая-то мыслишка в сознании вертится. "Кто-то из них". Либо я, либо дед. Последнее, конечно, невозможно, абсурд, но…
Он снова заглянул под стол. Вдруг Дэзи прыгнула и чуть не тяпнула его своими растущими клыками. С таким остервенением, с такой злобой кинулась на него, что Семыч едва успел отскочить. Во дала! Такой свирепости она никогда раньше не выказывала. Зверь, да и только!
— Ой, омлет! — крикнул дед и распахнул духовку, из которой выкатилось густое сизое облако. Впервые в жизни испортил свой любимый омлет.
Завтракали молча. То есть Семыч пытался заговорить на вчерашнюю тему, но получалось фальшиво.
Ушел он первым. А мы с дедом стали искать часы. В школу я, естественно, не пошел. Перевернули все вверх дном — без толку. Часов нет.
— Где же они могут быть? — спросил дед, не глядя мне в глаза. — Не сквозь землю же они провалились! — По его голосу я понял, что он уже начинает чувствовать себя преступником.
И вдруг меня осенило.
— Дэзи, за мной!
Натянул куртку, схватил лыжи — и бегом.
Дэзи не подвела. Оказалась на высоте. Если бы не она, мне бы ни в жизнь не найти его серебряных часов. Под таким-то снегом! Да на поляне, где Семыч так хорошо говорил про тень и свет. Про гармонию и сочетание красок.
— Вот, — сказал, подавая деду часы. — Отдай своему художнику. А я в школу!
— Нашлись? — обрадовался дед. — Да, дела житейские! — вздохнул почему-то. — Ты сегодня не задерживайся. Тебе же надо отобрать рисунки — Семен Семенович обещал посмотреть. И портрет закончить.
— Докончу, — успокоил деда, запихивая в портфель учебники.
А когда дед вышел из комнаты, вытащил из стола рулоны ватмана — эскизы, портреты, зарисовки. Все до единого. Завернул в газету, чтобы дед не видел, и выскользнул на улицу.
У первого же мусорного контейнера остановился и стал рвать. Они поддавались плохо — ватман был крепкий. Но я справился.
"Тоже мне, художник! — подумал, разрывая последний — портрет Семыча. — Вместо серебряных часов увидел у него голубую "олимпийку". А Дэзи не увидел. В ней все-таки здорово чувствуется кровь ее диких предков. Если я когда-нибудь еще возьму в руки карандаш, то нарисую ее. И назову "Свирепая Дэзи".