— Тише, дщерь, тише! Бог терпел и нам велел, — ворчал поп.
Когда Катерина Павловна выдохлась и умолкла, он усадил ее к столу, сам сел напротив и начал увещать:
— Не греши, дщерь! Благодари господа, что жива! Ты знаешь, грешная, — не сердись, все мы грешные, — знаешь, куда сподобил тебя господь? На Мурман. В самое сердце Севера. Говорят: «Городок Повенец — свету конец». А Мурман на тыщу верст дальше Повенца, самый настоящий «закрай света». Здесь же с одной стороны — море, с другой — горе, с третьей — мох, а с четвертой — ох!.. Озорники говорят: «А где ж бох?» Но есть он, есть. Вон ты куда забралась, а жива, здорова. Он хранит тебя. Теперь касаемо письма. На весь Мурман две почтовые конторы — одна на первой версте, другая на тысячной. И почтальоны не ходят промеж них, здесь тебе не Петроград, не Москва. Промеж них письма развозят, разносят и хранят разные доброхоты. Вот я получился вроде почтовой конторы: одни несут ко мне, другие — от меня. И за все хлопоты ни копеечки, даже спасибо не всяк скажет. Так и твое письмецо принес кто-то добрый, не помню уж кто, а дальше сама неси. Хошь — шагом, хошь — бегом.
Катерина Павловна сказала попу спасибо и попросила прощения за сказанное в сердцах «не люди, а лиходеи».
— Бог простит. Иди и больше не греши! И помни: кто на Мурмане не бывал, тот горя не видал. А здесь оно в окошки, в двери не стучится, ночевать не просится, а допреж всех людей поселилось. Не они гонят его вон из дому, а оно гонит их. Иди, терпи и не жалуйся зря — не гневи бога!
Вернувшись на привал, Катерина Павловна велела Коляну сейчас же запрягать оленей.
— Что случилось, мама? — спросила встревоженно дочь.
— Как — что? Письмо-то вот. Он же два месяца живет без писем.
— А все-таки научусь! — шепотком, только для себя, твердила Ксандра и упрямо бросала аркан на камни.
Аркан то ударялся и отскакивал, то делал недолет, то перелет. Еще не поймала ни одного, а руки уже смозолила. Пришлось отложить охоту, чтобы мозоли подсохли. А потом снова за аркан. И, наконец, поймала и закричала: «Колян, остановись!» — так, что у Катерины Павловны будто ножом резануло по сердцу от тревоги. Колян задержал обоз.
— Видишь? Глянь-ко! — Вся дрожа от радости, Ксандра дергала аркан, обнявший камень. — Вот как поймала, мертвой хваткой.
— Хорошо. Молодец! — До этого Колян не верил, что у Ксандры с ее нежными руками хватит терпения овладеть арканом. — Теперь лови оленя!
— Можно любого?
— Какого хочешь.
— И белого ирваса, Лебедя? — Ей так хотелось поймать именно его — самого гордого, самого красивого.
— Можешь.
На каждом привале Ксандра охотилась за Лебедем, аркан часто падал на рога, но захватывал один-два отростка и соскальзывал. Потом, как нарочно, подвернулся самый захудалый олень. Ксандра и его готова была расцеловать: все-таки олень, с рогами и ногами, брыкливый зверь, а не мертвый камень-стояк.
За этой первой удачей пошли сплошные огорчения — аркан, как живой, сознательно злорадствующий над Ксандрой, за что-то мстящий ей, упрямо летел мимо и мимо оленьих рогов. Руки у нее стали грубыми, постоянно мозолистыми.
— Не мучь себя, не твое это дело, не женское. И ни к чему тебе, никогда не понадобится, — отговаривала мать.
Но дочь упорствовала:
— Пусть не женское, пусть не понадобится, а все равно научусь. Умеют же лопарские женщины.
— О, еще как!.. — нахваливал лопарок Колян. — И Ксандра научится.
— Сперва измучится, — ворчала Катерина Павловна, размотает, размахает последние силенки.
— Нет, ничего подобного, — уверяла Ксандра. — Наоборот, становлюсь крепче, сильней, вся другая.
И в самом деле, из барышни, гимназистки, никогда не делавшей ничего трудного, тяжелого, требующего упорства, она превращалась в лапландку, у которой вся жизнь — труд, постоянное напряжение. Это превращение при всех неприятностях — постоянно мокрые ноги, смертная усталость, мозоли на ногах и руках — радовало Ксандру. Она чувствовала в себе зарождение взрослого человека. Носить этот зародыш в себе, наблюдать его, водиться с ним было захватывающе интересно.
19
В тот день, когда у Коляна, Катерины Павловны и Ксандры началось путешествие на оленях, у Максима и солдата Спиридона начались свои события.
В тесноте черных камней скрылись рога последнего оленя, и Максим перестал оглядываться, с облегченным сердцем быстро пошел в Хибины. У оленевода главная забота всегда об оленях. Спасая их, Максим много раз бросался в дикие порожистые реки, где утонуть проще простого, уходил в непроглядную, жестокую пургу, когда, случалось, люди плутали и замерзали в нескольких шагах от своего дома; в одиночку кидался на голодные волчьи стаи, которые могли разорвать и сожрать его, не оставив ни косточки, ни волосика. Дорого достаются олени!
Максим не думал, что скажет начальнику, когда проделка с оленями обнаружится. Солдат Спиридон был настроен серьезней: отпустить оленей куда-то с мальчишкой, а самим сесть в тюрягу — не велик барыш. В голове у него вертелись всякие планы ускользнуть от наказания. Можно запереться: ничего, мол, не знаю, оленей даже не видывал. Но что скажет паренек, который пас их до угона, возьмет ли всю вину на себя, что не доглядел, упустил?! И поверят ли ему? Потерять одну, две головы можно, а прохлопать стадо в сотню голов… Пастушонка надо оставить в покое: он ничего не знал, и тревожить его совестно.
— Давай подумаем, как спасаться, — сказал Максиму Спиридон. — Что будем говорить начальству?
— Зачем говорить? Олешки ушли. Дай им бог легкой дороги! — Максим помахал рукой в ту сторону, где скрылось стадо. — Говорить ничего не надо.
— А если спросят, как ушли, куда?
— Я скажу.
— А что?
— Ушли. Олень любит ходить.
— Значит, сами ушли?
— Сами, сами.
— А мы ничего не знаем?
— Ты ничего не знаешь. Пастух и солдат тот, другой, никто ничего не знает. Я один знаю.
— Может, сказать, что и ты ничего не знаешь?
— Так нельзя. — Максим сердито, решительно помотал головой. — Так нехорошо. Какой я хозяин, если потерял всех олешков?!
Разговор был долгий, трудный. Спиридон убеждал Максима, что самое умное — придумать ловкий обман, вроде того, что выпили крепко и проспали оленей: обмануть начальство не грех. Максим тоже не считал это грехом, но не хотел возводить на себя такую обидную клевету: проспал всех олешков — какой же он после этого человек! В конце концов условились, что каждый может говорить начальству свое.
В Хибинах Максим сказался больным, решил отсиживаться в куваксе. Но вскоре его потребовали к начальнику оленно-конного транспортного отдела.
— Ты почему гоняешь слонов? — гаркнул начальник, толстый, круглый, по прозвищу Валун.
— Какие слоны? Не знаю, не понимаю. Дай олешков — гонять буду, — сказал Максим, действительно не понимая, что значит «гонять слонов».
— А твои олешки где?
— Ушли. Нет олешков.
— Ушли? Куда? — Начальник, как замороженная рыба, выпучил и остановил на Максиме светло-льдистые глаза. — Ушли? Все?
— Все. Олешки дружно ходят. Один пошел — все идут, — радостно бормотал старик. — Олешки любят ходить туда-сюда.
— Не строй из меня дурачка, не прячься за олешков. Сам виноват, плохо пас, плохо глядел.
— Сам работай, сам паси, сам гляди… А когда отдыхать? Ну говори, когда?
— Молчать! — крикнул начальник, потом вызвал солдата и приказал отвести Максима в каталажку.
Случалось, и нередко, что олени терялись: некоторые убегали, других забивали оголодавшие рабочие и даже охрана, потихоньку сплавляли в тундру и сами оленеводы. Но стадо в сотню голов исчезло впервые, и начальник решил найти виновников. Постепенно через охрану и случайных свидетелей он вызнал, что олени ушли с русскими женщинами, которые поехали к ссыльному, что Максим и солдат Спиридон провожали этих женщин. Начальник снова вызвал Максима на допрос:
— Провожал русских баб?
— Провожал.
— И оленей проводил?
— Сами ушли.
— Но ты видел, как уходили они?
— Видел.
— Почему не задержал?
— Зачем держать? Олешкам хорошо в тундре. Здесь плохо.
Начальник вызвал Спиридона и того постового солдата, который пропустил оленей. Спиридон показал, что русские женщины — его землячки, и он, вестимо, должен был проводить их, для чего имел увольнительную от своего начальства, а куда идут олени, его совсем не интересовало: он охраняет не оленей, а военнопленных. Постовой солдат показал, что в пропуске, какой предъявили ему русские женщины, было написано: «Едут на оленях», а сколько их, не указано.
Обвинительный материал на Спиридона и постового солдата начальник транспортного отдела передал военному начальству, а с Максимом — человеком гражданским — решил разделаться сам. Отдать его под суд было нельзя: по старости он не подлежал мобилизации, пригнали его на дорогу страхом да нахрапом. Теперь, без оленей, он не нужен на постройке, лишний нахлебник. И отпустить с миром было досадно. Еще раз вызвал старика поздно вечером, когда контора пустовала, вызвал один на один, зло прошипел ему в лицо: