в архиве допросные листы офицеров фрегата дополнены бумагами, изъятыми у Завалишина при обыске108, — это статьи и заметки по разным поводам. Вот названия некоторых из них: «Об усилении селения Росс, основанного в 1812 г. Российско-Американской компанией на северо-западном берегу Америки», «О необходимости воспрещения гражданам Соединённых Штатов приближаться к острову Ситхи», «О конвенции России и Англии от 16 февраля 1825 г. о свободном мореплавании, торговле и рыболовстве в Тихом океане», «О необходимости перевести главную факторию наших американских колоний из Новоархангельска в гавань Св. Павла», «О необходимости устройства внутреннего управления североамериканских колоний».
И это только заметки, посвящённые Русской Америке. А есть ещё «О воспитании флотских офицеров», «О пользе заведения корабельных верфей в Казани и Финляндии» и многие другие — более двадцати листов архивного дела.
Если вынести за скобки амбиции Завалишина и его юношескую любовь к тайным организациям, перед нами предстанет человек горячий, искренне радеющий о флоте и престиже страны. Ведь план, предложенный им Александру I, не сводился к критике, но содержал вполне обоснованные предложения перенести главный вектор внешней политики России из Европы на Дальний Восток и Тихий океан, где, по мнению не только декабристов, но и таких государственных мужей, как адмиралы Мордвинов и Шишков, находилось будущее России. Кроме присоединения Калифорнии Завалишин предлагал занять Амур, Сахалин, а если будет возможно, то и Сандвичевы острова[22] — только так можно утвердить морскую мощь России.
Вся жизнь этого человека и в ссылке, и по возвращении была проникнута самыми разнообразными общественными заботами; недаром братья Бестужевы в шутку называли его «наш Пик-Мирандоль[23]» и «I’omniscient[24] Завалишин».
Спустя годы он сохранил эти качества и всё так же поражал знавших его широтой интересов. Свои впечатления о встрече с ним в 1860 году записал писатель-народник С. В. Максимов: «...никто, идущий на Амур и обратно, не обходил оригинального и уютного домика». Там Завалишин по-сибирски приветливо принимал знакомых и незнакомых, угощал собственноручно выращенными огурцами, вишнями, дынями и арбузами, потчевал домашними сливками «поразительной густоты и аромата». Внимательно слушал собеседника и сам занимательно рассказывал о житье своих товарищей в Чите и Петровском заводе. Поражал его облик: «...среднего роста, сухой и подвижный старичок, судя по возрасту (уже тогда под 50 лет), по внешним приёмам и по виду казавшийся нервным юношей. Только глубокие морщины на лице выдавали следы тяжело прожитого прошлого, и русый паричок не скрывал следов долгих лет, проведённых в неустанных умственных занятиях». При этом он сохранил не только стройность фигуры и военную выправку, но и юношеский интерес ко многим вещам: «...сельская жизнь одинаково увлекала его живую натуру, как и книги, и литературные занятия, посвящённые на этот раз исключительно Амуру и судьбе выселенных туда забайкальских казаков».
Конечно, от собеседника не ускользнула склонность Дмитрия Иринарховича к хвастовству, но, отмечал он, «рядом с этим, и как заслоняющая ширма, выделяется его и полная отрешённость от всяких личных интересов как черта, ярко рисующая характер всей его деятельности и проходящая красной нитью через всю его жизнь»109.
Забвение личного ради служения — вот что сближало Нахимова и Завалишина, составляло основу дружбы двух столь непохожих людей. И таким был не один Завалишин — многие ссыльные переживали «за дело общее» и из Сибири внимательно следили за происходящим в стране. Известно, как Николай Бестужев, друг Нахимова и Рейнеке, умирая, всё повторял: «Севастополь, мой бедный Севастополь!» А его брат Михаил называл трёх погибших в Севастополе адмиралов — и среди них Нахимова — «высокими образцами» для всех моряков.
Ни Нахимов, ни Рейнеке в тайные общества не вступали, но, как и Завалишин, резко осуждали пренебрежение к национальным интересам России и так же, как он, возмущались казнокрадством и безалаберностью чиновников. Когда в 1843 году была в очередной раз отложена подготовленная Путятиным экспедиция в Китай и Японию, это объяснили недостатком средств. В это же время приглашённому в петербургский театр парижскому басу уплатили десятки тысяч рублей серебром. «Боже мой! Ужели Россия должна страдать от самодержавия! — записал Рейнеке в дневнике. — Деньги эти, сдираемые с бедных русских, бросаются царём на прихоти русских негодяев, вельмож-космополитов... Да! Наш век есть век Людовика XV. Кому-то придётся быть XVI и будет ли у нас Наполеон? Эта мысль родилась во мне уже давно!»110
Глава четвёртая
НАВАРИН И «НАВАРИН»
В поход!
Письмо, отправленное другу в январе 1827 года, вышло длинным. Вообще-то писать длинные письма было не в обычае у Павла Степановича; видимо, скучна была кронштадтская зима. «Хочешь ли знать, как я провожу время? Начну с того, что я живу один на той самой квартире, где я последний раз расстался с тобой; занимаю те же самые две комнаты, которые убраны просто, но с большим вкусом». Молодые офицеры, жившие, как Нахимов, только на жалованье, квартировали обычно вдвоём или втроём — выходило дешевле. Возможно, эту квартиру Нахимов раньше снимал вместе с Рейнеке.
По воспоминаниям сослуживцев, Нахимов любил порядок и на корабле, и в доме, чистота всегда была «изысканная». Став капитаном, свою каюту он обставлял очень просто, но при этом для других не исключал щегольства. В проекте нового Морского устава в 1851 году Нахимов оставил такое замечание: «...не вижу особенно важных причин, почему бы не дозволить в каютах украшений и некоторой роскоши, не говоря о тех, кто, имея средства, привык к этому на берегу, но, вообще, для всякого, щеголевато и с возможным удобством убранная каюта, конечно, сделает судовую жизнь более приятною». Его учитель Лазарев, например, держал в каюте модели и чертежи парусников, карты и схемы сражений, редкие инструменты и прочие радующие глаз моряка вещи.
В квартире он оставил всё по-прежнему: «...тут каждое место, каждая вещь напоминает мне тебя, и потому я не хотел ничего переменить». Такие признания в сердечной привязанности встречаются ещё только в письмах родным: «...поторопись утешить своим приездом, вытащить меня из скучного моего уединения, а то я, право, сделаюсь мизантропом».
Распорядок дня офицера был прост: «С семи часов утра до двух после полудня бываю каждый день в должности (я назначен при работах корабля, и, признаюсь, для меня это самое приятное время). В два обедаю, после обеда час положено отдохновению, а остальное время провожу за книгой, никуда не выхожу из дому. Прежде бывал у Стодольского, он в отпуску. Брат едет с партией в Архангельск. Товарищ мой — Бутенёв, с которым