— …С Галкой все благополучно… пока без изменений, позвоню еще раз в больницу и сообщу следующим сеансом… Если у тебя все, то конец связи. Не вешай нос, папуля…
Морзянка захлебнулась. Лешка нехотя выключил рацию и, рассеянно посмотрев на меня, стал собирать со стола бумаги. Я чувствовал, что ему не хочется уходить со станции, хотя следующий сеанс будет только через три часа. Лешка протяжно вздохнул и сказал:
— Ты вообще имеешь об этом хоть какое-нибудь представление? — Он запнулся и, глядя на меня, растерянно хлопал ресницами. — Ну сколько это длится?.. Что, совсем ничего не смыслишь?
Я опешил от неожиданности. Лешка усмехнулся и махнул рукой, словно и сам понимая, что ничего путного он от меня не услышит.
— Ладно! Будем надеяться, что все кончится хорошо. Пошли ужинать и спать, а завтра хлебы печь будем. Хозяйственных дел прорва, а у нас с тобой всего четыре руки!
На следующий день после сеанса связи Лешка сдал дежурство Петру и несколько раз повторил ему, чтобы он записывал все, что будут передавать о Галке иркутские радисты. Как я узнал позже, в Иркутске радисты управления через каждые полчаса звонили в роддом, надеясь с очередным сеансом связи передать хорошие известия на мыс Покойники.
Все утро в поте лица мы трудились у пылающей печи. Лешка пробовал тесто на вкус, разминал его, пыхтя и сопя от усердия, рассказывал, как пекут хлеб в украинских деревнях и какой он вкуснющий и ароматный, этот домашний хлеб! И вот финальная минута! Я и по сей день не могу без улыбки вспоминать озадаченную, растерянную физиономию Лешки, когда, дрожа от нетерпения, он выколачивал из жестяных форм обгорелое, пахнущее сыростью тесто.
— Ничего не понимаю, — бормотал Лешка, смахивая капельки пота с раскрасневшегося лица. — Черт знает что получилось! Но ведь все по науке делали… И Галка всегда пекла так… Может быть, мука плохая, а? Ведь мы все делали правильно!
Хлеб нам пришлось занять у соседей.
После обеда Лешка вывалил на стол коробки с дробовыми патронами и предложил мне побродить по ближайшим озерам, чтобы раздобыть к ужину пару уток. Я почувствовал, что он просто хочет побыть один и выпроваживает меня из дома, и, захватив бинокль и двустволку, отправился прочь с его глаз.
Я шел к северу от домиков станции. Едва они скрылись за деревьями, как я наткнулся на хорошо пробитую тропу, ведущую от моря прямо в ущелье, где она терялась в зарослях. Проследив ее направление, я догадался, что эта тропа ведет к перевалу, о котором рассказывал мне Петр. Хвойной лощиной я вышел к самой подошве горного хребта. Здесь начиналась знаменитая Солнцепадь — древнейший путь от берегов Байкала к долине верховья Лены. Вслед за зверем, уходившим на зимовку за перевал, этой тропой шли на Качуг русские промышленники добывать белку и соболя в долине Лены. По следам промышленников прошли геологи, топографы и изыскатели. А несколько лет назад, возвращаясь с перевала, Петр Ивельский обнаружил на тропе ребристый след кедов. Туристы! Это событие на мысе Покойники Петр отметил в своем дневнике. Небольшая группа туристов-москвичей по тропе Солнцепади поднялась на гребень перевала, расположенный на высоте около 1200 метров над уровнем моря, и, пройдя с километр по долине, вышла к берегам Лены. Построили плот и, отмечая на своих картах шиверы и пороги, проплыли по течению до районного центра — поселка Качуг. А там часа два лета на «АН-2» — и под крылом Иркутск. Петр показывал мне восторженные письма участников этого похода. Тропа в Солнцепади не зарастает. Летом, чаще всего в июле — августе, на берегу моря близ мыса Покойники можно видеть пестрые палатки, дым костров и слышать аккорды гитар. Как правило, туристы останавливаются на берегу Байкала на одну ночь, чтобы передохнуть и подготовиться к подъему на перевал.
В широком, скалистом ущелье тропа извивается крутыми петлями. По всему ущелью среди каменистых развалов высятся могучие кедры, лиственницы, на обрывистых боках скал висят гроздья кедрового стланика. В этом просторном каменном коридоре поражает необычное множество птиц разных видов. Стаи кедровок, перелетая с места на место, все время суетятся, мельтешат над головой, горланят на все голоса. Их крики порой можно принять и за воронье карканье, и за мяуканье кошки. Эти беспокойные, хлопотливые птицы сбивают с кедров шишки и, вылущивая зерна, прячут их в мох или среди кочек на гарях про запас. Но, как заметили охотники, чаще всего они забывают место, где спрятано зернышко. Сквозь приглушенное бормотанье ручья, особенно приятное в жаркий день, когда в ущелье не слышится ни малейшего дыхания ветра, доносится протяжный свист бурундучков. Привстав на задние лапки, они подпускают вас чуть ли не на шаг и только в последнюю секунду проворно ныряют в камни. Отдаваясь эхом, перекатывается по ущелью дробь дятлов. По зарослям березняка, ельника слышится тревожный свист рябчика-самки, уводящей подальше в чащу свой выводок. По краю тропы то и дело натыкаешься на бруснику, а пройдешь чуть подальше — навстречу тебе заросли пахучей смородины. Невидимая река Солнцепадь течет в глубоком каньоне, и редко она выходит из своего каменного укрыва на поверхность. Тропа пересекает ее старое, высохшее русло.
Я бродил по ущелью, карабкаясь по отвесным стенам скал, вслушиваясь в звонкий перехлест птичьих голосов. Вокруг, распушив свои кроны, могучий, величественный лес ступеньками поднимался по залитому солнцем каньону до самого перевала, каменистым гребнем выделяющегося на фоне синего неба. Недаром геологи, работавшие в долине верховья Лены, назвали это ущелье романтическим именем — каньон Солнца!
Под вечер я вернулся домой, разумеется, без всякой добычи. Вошел в комнату и невольно застыл на пороге. На полу среди разбросанных лоскутов материи и растерзанных, скомканных клочьев бумаги, лязгая здоровенными ножницами, сидел злой и взъерошенный Лешка. Прикусив губу, сопя, он выкраивал из куска серого полотна нечто среднее между японским кимоно и детской распашонкой. На меня Лешка даже не взглянул. В это время на крыльце послышались шаги, и в комнату вошла Валентина, жена Петра, общительная и веселая женщина. Валентина только глянула на Лешку и, присев на стул, расхохоталась, бессильно опустив руки. Лешка набычился и косился на нее испепеляющим взглядом. Валентина, раскрасневшаяся от смеха, долго вытирала платком глаза, потом решительно отобрала у Лешки уцелевший кусок полотна и ушла, наказав ему не соваться не в свои дела.
На следующий день Петр на моторной лодке уехал в Онгурен. Перед отъездом он долго разговаривал о чем-то с Лешей, все время показывая рукой в сторону мыса Саган-Морян. Я сидел на крыльце баньки и видел, как, слушая его, Лешка озабоченно кивал головой и поглядывал на чернеющий на горизонте мыс. Петр уехал, а Лешка, поручив станцию Валентине, исчез неизвестно куда.