Читать интересную книгу Воскресение Маяковского - Юрий Карабчиевский

Давайте мы на минуту притворимся, что не помним, не читали поэмы Маяковского.

Давайте попробуем сами придумать, какое качество он мог предложить для отбора людей. Какой человек из нашей паскудной эпохи может подойти для золотого века?

Добрый? Невозможно себе представить, такого эпитета нет в словаре Маяковского.

Умный? Уж это, казалось бы, ближе. Но нет, тоже никакой вероятности. Эта характеристика - для вождей. Талантливый? Можно не комментировать. Под неусыпным надзором Брика это слово могло быть употреблено разве что насмешливо-иронически.

Совершенно очевидно - и нечего тут гадать,- что никакое душевное, вообще никакое внутреннее качество неуместно в системе оценок Маяковского. Его критерий может быть только внешним:

Она красивая - ее, наверно, воскресят.

Недостаточно поэт красив...

Но красота или даже красивость - это, в конце концов, человеческие качества, в которых, если очень захотеть, можно увидеть и образ добра. В дальнейшем он отказывается и от этого, ограничиваясь социально-обобщенными категориями. В пьесе "Баня", где, кстати, идея воскрешения окончательно теряет поэтическую неопределенность, овеществляясь в уэллсовской (эйнштейновской?) машине времени и тем переходя обратно в "научный" ранг,в этой пьесе в далекое коммунистическое будущее переносятся уже энтузиасты и труженики, а за бортом остаются бюрократы, подхалимы и прочие классовые враги.

В этом смысле "Клоп" стоит особняком. Здесь, как это часто бывает с Маяковским, он бессознательно пародирует сам себя, пародируя и свои суеверия. Здесь не только разогревание замерзшего пьяницы, к которому сводится воскрешение, но и весь научно-технический прогресс и все социалистическое будущее. Вспомним хотя бы зал заседаний, где вместо людских голосов - радиораструбы и механические руки для голосований... Естественно, что в современных постановках на Западе в этой пьесе все так и трактуется: будущее - как пародия на социализм, а изобличаемый отсталый Присыпкин - как единственный живой человек. Но это уже дела режиссерские, у нас заботы иные. Не будем путать трактовку - и замысел, пародию - и автопародию. Ирония Маяковского в адрес будущего - это всего лишь доброжелательная усмешка, а живое, человеческое в Присыпкине - результат безуспешной борьбы его автора со всем человеческим.

Но главное расхождение Маяковского с Федоровым-в вопросе направленности и объекта. Преданность предкам, любовь к отцам - ничего нелепее для него не придумать. Его взгляд был направлен исключительно в будущее, прошлое начиналось с него самого. Федоров был наивен и нетерпим, но его искренность и самоотречение бесспорны. Коллективизм Федорова фанатичен и подлинен. Коллективизм Маяковского - демагогичен, это способ воздействия, способ общения и в конце концов - способ прожить, путь к психологическому благополучию. Как выражается его герой-двойник:

"Я всегда говорил, что лучше умереть под красным знаменем, чем под забором".

* С А. Э. Беленсоном, редактором альманаха "Стрелец".

* Например, "Стих резкий о рулетке и железке"; "Удел поэта - за ближнего болей.

Предлагаю как-нибудь в вечер хмурый придти ГПУ и снять "дамбле" половину играющих себе, а другую - МУРу". Это 22-й год. А еще недавно, в 1915-м... Таких сопоставлений великое множество, но они неизменно забавны. "А я вчера, не насилуемый никем, просто снял в "железку" по шестой руке три тысячи двести со ста". Снимал он и в 22-м не меньше, но и тогда и теперь хорошо знал, "когда написано, почему написано, для кого написано"...

* Есенину приписывают такую эпиграмму: "Вы думаете, кто такой Ося Брик?

Исследователь русского языка? А он на самом-то деле шпик и следователь ВЧК"...

* Я подумал сейчас, какую славную метафору, на добрый десяток строк, мог бы развернуть Маяковский из этого червя.

* Вы скажете: как Пушкин. Я отвечу: не так, иначе! "От примет ничего, кроме вреда, нет". Уже в том хотя бы решающая разница, что Пушкин не писал сатирических стихов с такими названиями.

*. Эта часть его проекта почти сбылась. Миллион триста тысяч начных работников в одной лишь отдельно взятой стране - чем армия, если угодно, народов?

* Анонимность большинства прижизненных работ Федорова тоже, видимо, произвела на него впечатление. Не отсюда ли идея публиковать "без фамилии" "150 000 000"?

Глава деcятая СМЕРТЬ

1 И вот человек, смертельно страшащийся смерти и всего, что может ее приблизить, громогласно провозгласивший своей религией продление и возобновление жизни,- пишет за два дня прощальную записку и стреляет себе в сердце. И его нет...

Мы читаем историю с известным концом, и конец этот маячит у нас перед глазами, и смещает акценты, и круто меняет ракурс. Всякая жизнь завершается смертью, но не всякая - насилием над собой. Он это сделал и оставил нам чувство несчастья и мучительный вопрос "почему?". Точка пули в его конце есть точка под вопросительным знаком, для него - конец, а для нас - начало бесконечных споров и домыслов. Я даже допускаю, что этот вопрос был с самых первых страниц единственным, всерьез занимавшим читателя, и он терпел все прочие наши рассуждения ради единственного ответа. Разумеется, он будет разочарован: такого ответа нет и не может быть. Нет ответа, заключенного в одной фразе, не нуждающегося ни в каких уточнениях, не доступного никаким возражениям. Мотивация - вообще загадочная вещь, а тем более мотивация такого поступка, а тем паче совершенного таким человеком.

Самоубийство - почти всегда неожиданность. Вряд ли кто-нибудь всерьез мог предполагать, что Марина Цветаева повесится, и тем более - когда и где именно.

Но коль скоро это произошло, каждый, кто знал ее жизнь, характер, стихи - мог бы назвать не одну, а несколько причин, любой из которых было бы достаточно.

Самоубийство Маяковского всех застало врасплох, в том смысле, что никто не мог назвать ни одной причины, и поэтому каждый называл несколько, объединяя вместе все неприятности, какие только приходили в голову. Но и вместе они не становились причиной.

Неуспех выставки, отсутствие Бриков, замужество Яковлевой, разрыв с Рефом, провал "Бани", наконец, грипп...

Помню, в школе, когда учитель литературы упоминал об этом пресловутом гриппе, мы переглядывались и кивали: ну ясно, сифилис! (Тем более, что недавно прочли, ничего не поняв, стихотворение с таким названием.) Кто же станет всерьез говорить о гриппе как о причине самоубийства!

И хотя сифилиса уж наверное не было, нельзя не признать, что в этих подозрениях, не в сути их, а в самом наличии, есть своя закономерная логика. Это логика личности Маяковского, его двойственности, его вросшей маски и неправды каждого его проявления, вплоть до самого страшного и трагического.

Что школьники,- образованные взрослые люди, самые талантливые из взрослых людей пали жертвой этой неправды.

Бедная, удивительная Цветаева, с присущей ей искренностью и страстью, но и с присущей лишь ей любовью к лингвистике, бросила в мир слова о самосуде, о суде поэта над собой как единственно возможном суде над поэтом. Много позже Борис Пастернак повторил этот возглас почти дословно, а Юрий Анненков даже припомнил фразу, будто бы сказанную ему Маяковским перед последним отъездом на родину. В том смысле, что, мол, тебе хорошо, ты остаешься в Париже, а мне вот надо туда, к ним...

Прав Булгаков: кто пишет сентиментальней, чем женщины? Разве что некоторые мужчины.

Умный злой Ходасевич никого не убедил: он был хоть и умный, но злой.

Романтическая покаянная версия была принята большинством голосов. В общем случае это выглядело следующим образом.

Великий поэт, целиком и навек отдавшийся власти, всегда ощущавший полное с ней совпадение - в стиле речи и стиле жизни, в дальней цели и сегодняшней пользе, в подходе к событиям и методе действий (вариант: никогда не согласный полностью, всегда метавшийся между искренней лирикой и вынужденной службой текущей политике),- этот человек вдруг видит, что все не то. Что не то? А все. Ну, к примеру, нет свободы печати и слова, и вообще не соблюдаются права человека. И выходит, что он жестоко ошибся, что вся его жизнь и вся работа - насмарку и, более того, он причастен и значит, повинен. И ему просто ничего не остается, как, раскаявшись, произнести себе приговор...

Эта легенда - хороший пример отвлеченных умозрительных построений, перенесений на далекий чуждый объект собственных жизненных установок.

Заявим сразу: в данном пункте мы должны решительно отмежеваться от всей либеральной интеллигенции и присоединить свой одинокий голос к голосу государственной критики.

Он не мог разочароваться в окружающей жизни, потому что не знал никакой другой.

Он был плотью от плоти этой реальности, ее отношений, ее языка, круга ее интересов. Ее правда была его единственной истиной, и как бы он мог ее изобличить, никогда не выходя за ее пределы?

Поездки на Запад ничего не меняли, магический круг был очерчен в Москве, и там же был задан угол зрения. И как не видел он под этим углом тропических звезд, так и не мог увидеть ничего такого, что бы привело его к независимым выводам.