то, что нужно. Кристин попросила меня посидеть с ребенком в выходные, я ответила, что подумаю, и вот теперь с полным правом могу сказать ей, что у меня не получится.
Эйстейн целует меня, крепко обнимает и похлопывает рукой в перчатке по спине.
— И что же, значит, тебе совсем не интересно сидеть с детьми? — спрашивает Кристин, когда я объясняю, что не смогу прийти в выходные. — Лучший способ познакомиться с племянниками — остаться с ними наедине. Тогда ты сможешь влиять на них, как захочешь.
Я понимаю, что они с Элизой говорили обо мне.
— Но уж в следующие выходные обязательно, да? — спрашивает Кристин, и я чувствую раздражение из-за того, что она на меня давит. Хотя я знаю, что в конце недели Эйстейн заберет Ульрика к себе и мне придется остаться на все выходные одной. Я отвечаю, что меня пригласили на юбилей. Это почти правда, или могло бы быть правдой.
Когда я захотела пойти работать учителем, Кристин посоветовала мне сначала закончить учебу по основной специальности:
— Если отложишь в долгий ящик, трудно будет заново начинать.
— Но мне нужно делать что-то конкретное, — взялась объяснять я. — У меня пропал интерес к тому, о чем я пишу.
Тогда я ушла от Толлефа во второй раз и была совершенно в разобранном состоянии, не могла успокоиться и, когда рассказывала обо всем Кристин, уже подала документы на курс по педагогике.
— А о чем ты там пишешь, напомни? — попросила Кристин.
— Женщины с трудными судьбами в литературе, которых в наказание ждет смерть. Без контекста это звучит слишком банально. Никак не могу придумать название. Научный руководитель говорит, тема интересная.
— Но ведь ты можешь закончить работу, даже если она тебе не особенно интересна? — спросила Кристин.
Я прищелкнула языком и покачала головой точь-в-точь как подросток и ответила, что мне нужно сменить обстановку и что все уже решено. Еще я добавила, что не собираюсь ставить во главу угла исполнение обязанностей, как она, а буду заниматься тем, что мне доставляет удовольствие. На что Кристин заметила, что я могла бы зарабатывать гораздо больше, если бы преподавала в университете, а не в школе.
С меня было довольно, мне необходимо было вырваться из-за письменного стола и из университета Осло, отвлечься от бесконечных стопок листов бумаги с бессчетным числом вариантов различных частей диплома, в которых я окончательно запуталась, от попыток втиснуть образы женщин в модели поведения, которые придумывались с таким трудом. Меня накрыло все это с головой, и мне нужна была передышка. «Зарплата для меня не главное», — сказала я.
Мы с Эйстейном впервые оказались в одной постели в Лиллестрёме, где проходил семинар для учителей восьмых классов. Мы с Хелле, Вегардом и Эйстейном приехали на поезде и остановились в гостинице. Сотрудница отдела образования коммуны Лина Миккельсен в полосатом трикотажном платье рассуждала о травле в школе, о том, что дети могут быть очень жестокими и что необходимо выработать методы, чтобы этому противодействовать. Я сидела и оглядывала ряды учителей, приехавших на семинар, двенадцать из них были из моей школы и еще шестьдесят — семьдесят из других школ. И я подумала, что никого из них не знаю.
После выступления Эйстейн поднял руку и спросил:
— А разве не разумно ожидать от детей, что они станут реагировать на шутливые комментарии более доброжелательно? Просто воспринимать их как шутку?
— Да, это хороший подход, — отметила Лина Миккельсен.
На подносе, словно костяшки домино, россыпью лежали шоколадные печенья, рядом стояли тарелки с фруктами, термосы с кофе и горячей водой. Хелле делала пометки в блокноте, потом сжимала зубами кончик шариковой ручки и снова записывала.
Перед ужином мы с Хелле выпили по бокалу вина в ее комнате, и она призналась мне, что «кое-что произошло» между ней и Эйстейном. В ее словах звучала обида. Я заняла единственный стул в комнате, Хелле села на краешек кровати. В ней все еще теплилась надежда на продолжение отношений с Эйстейном, и она злилась на себя за это.
— На самом деле я не думаю, что еще есть надежда. От этого мужчины вообще нужно держаться подальше, — сказала она и добавила, что он просто с ней играл, но тем не менее перестать надеяться было выше ее сил.
— Почему я не могу просто взять и больше ни на что не рассчитывать? — рассуждала она.
К ужину Хелле надела кобальтово-синее платье с вырезом, слишком нарядное для семинарского обеда.
Она предложила выпить еще, но белое вино было теплым и сладковатым. Я посоветовала ей держать Эйстейна на расстоянии: возможно, это пробудит в нем интерес. Я сказала просто так, я же тогда еще не знала, что произойдет между мной и Эйстейном.
— Не знаю, насколько уместно использовать цветок как метафору для изображения школьника, — сказала я, выпив немного вина за ужином. — Цветы неактивны по своей природе, а ведь дети активно участвуют в обучении, развиваются.
Эйстейн кивнул.
— Там было много такого, с чем я не согласен, — ответил он. — Например, вот это — работать вместе для достижения общей цели. Разве мы этим занимаемся, в конце концов? Разве смысл профессии учителя в этом? Скорее, в том, что учитель должен помочь каждому ученику достичь его собственных целей.
Он поднес бокал к носу и, прежде чем выпить, вдохнул аромат вина.
Я лично не из тех учителей, которые горят на работе. Я обсуждала это с Эйстейном уже после нашей близости. Мне кажется, человек становится учителем, когда других альтернатив больше нет. Эйстейн с этим не согласился, сам он, по крайней мере, чувствовал «учительское призвание». В его случае, возможно, это и так, бывают же исключения, но не думаю, что это относится к большинству учителей.
— Если бы только я могла не брать в голову беспомощность и отчаяние каждого ученика, — призналась я Эйстейну. — Я слишком хорошо понимаю, что такое падать духом.
— Это качество ты должна использовать, — сказал Эйстейн. — Если ты будешь пользоваться им правильно, сможешь многого достичь в профессии учителя.
После ужина все отправились в бар выпить и потанцевать. Я по-прежнему чувствовала себя чужой, хотя спиртное понемногу делало свое дело. В баре стоял рояль, и под утро один из лекторов стал играть «Лондонские улицы» и «Девушку в Гаванне». Мне нравятся эти песни, но они вызывают во мне целую гамму сильных потаенных чувств, которыми я совершенно не была готова делиться со случайными коллегами и другими людьми, не думаю, что мы бы поняли друг друга. Эти мелодии играла мама, и чувства, которые