Читать интересную книгу Сборная солянка (Reheated Cabbage) - Уэлш Ирвин

Неторопливым шагом, радуясь, что выбрался из дома, Блэк побрел по Майами-Бич, по району в стиле ар-деко, в сторону Оушен-Драйв. Больное правое колено затекло; прогулка поможет или добьет его. Он вспомнил ужас в тот день пять лет назад, когда однажды оно отказало, и он рухнул на тротуар на многолюдной Джордж-стрит. Вспомнил замешательство и страх от того, что служившая верой и правдой часть тела, которой он не придавал особого значения, вдруг перестает работать, навсегда меняя жизнь.

Пока колено держалось. Несмотря на жару, от которой рубашка неприятно липла к телу, Блэк шагал вполне бодро. На Оушен-драйв он прошел через толпу рисующихся подростков и отпускников, пересек газон обочины и приблизился к морю. Атлантический океан омывал ванильные пески. Море было спокойным, вялый прибой накатывал и стекал по залитому солнцем берегу. На пляже загорали толпы купальщиков. Но мимолетное чувство идиллической радости внезапно разлетелось вдребезги, а Блэка скрутила жестокая судорога. Она будто раздавила ему внутренности, и он понял, что ее породило: закравшаяся мысль, ноющая и горькая, что Марион там, и ждет его! Он старался протолкнуть воздух в легкие, сердце стучало быстро и тяжко, а взгляд распахнутых глаз уперся в аквамариновый простор.

“Что я здесь делаю? Надо идти домой… вдруг она вернулась… там бардак… в доме… сад…”

Две девушки в бикини, лежащие на пляжных полотенцах, заметили его скрюченную фигуру и, повернувшись друг к другу, захихикали. Инстинктивно, словно преподаватель, безошибочно определяющий нарушителя спокойствия в классе, Блэк увидел их насмешку и понял, что она нацелена на него. Вспыхнув, Альберт отвернулся и уныло побрел по песку, меняя пляж на суету Оушен-драйв. Зайдя в магазинчик рядом с “Ньюс-кафе”, он купил позавчерашнюю “Дейли Мейл”.

Расплатившись за газету, он отправился дальше. Вскоре заметил надвигающуюся суматоху: люди спешно разбегались в стороны, пропуская рычащего человека с озверевшими глазами, толкающего тележку. Пока вальяжные туристы корчили рожи, а посетители летних кафе отворачивались, Блэк, в отличие от других прохожих, глядя прямо в глаза тощему, полоумному негру, остался у него на пути. Тот притормозил свою тачку перед Блэком и злобно уставился на него, три раза крикнув ему в лицо “педораз”.

Альберт Блэк стоял спокойно, но в нем уже вскипала жуткая ярость, он прямо видел, как схватит железную вилку со столика по соседству и вонзит в глаз негру. Доставая до мозга.

“Этого скота пощадили, он жив, а Марион больше нет…”

Альберт Блэк уставился на хама с таким концентрированным и всеобъемлющим отвращением, что оно прошибло наркотический барьер у того в мозгу. Нарочито правильно он выговорил на латыни девиз своего бывшего полка, Шотландской гвардии: “Nemo Me Impune Lacessit!” Бомж опустил голову, поняв значение по языку тела и тону старого солдата. “Никто не тронет меня безнаказанно”. Тележка объехала стоящего колом Блэка. Ее хозяин, удаляясь, бормотал себе под нос ругательства.

“Такая мерзкая тварь, за гранью греха, бродит по Божьему миру в бесконечных страданиях, освободить ее от мучений было бы добродетельным поступком…”

Ужаснувшись своим мыслям, Альберт Блэк развернулся на каблуках и пошел в “Ньюс-кафе”, где обес-силенно умостился за столик на тротуаре и стал смотреть на Оушен-драйв. К нему чинно подошел молодой парень.

– Что вам подать? – изрек он.

– Воды… – пролепетал Блэк, как человек, заблудившийся в пустыне.

– Газированной или негазированной?

Что там лепечет это создание! Страна монстров!

– Без газа, – прокашлял Блэк, сам потрясенный жестокостью своих мыслей. Вытерев носовым платком взмокшую шею, он развернул газету. В новостях из Англии сообщалось, что в Суссексе украли ребенка, полиция подозревает педофила. Эта заметка, как и все остальные, вызвала у Блэка отвращение. Повсюду воцарилось зло, леность и деградация. Он вспомнил “выборы-водораздел” в 1979 году, когда голосовал за Тэтчер, потому что в свободном рынке видел способ насадить дисциплину среди немощного и деструктивного рабочего класса. Потом он осознал, что потребительский капитализм этой бабы сотоварищи выпустил из бутылки безбожную, аморальную силу разрушения, дьявольского джинна, которого уже не загнать обратно. Так и не освободив английский пролетариат от нищеты и невежества, он поверг их в новые глубины отчаяния и порока. Работу заменили наркотики: Блэк наблюдал, как потихоньку загибается их район и школа, где он работал.

Теперь, когда исчезло сдерживающее и успокаивающее влияние Марион, его голова наполнилась темными мыслями о насилии, которые он подавлял всю жизнь. Он подумал о семье; сплошное притворство.

“Стоило бы забрать наши души: мою, Уильяма, Дарси и их сына, чтобы мы воссоединились с Марион, и больше не было этой кошмарной боли и предательства.

Нет, это греховные и слабые мысли! Мысли чудовища!

Прости меня.

Не отвергни меня от лица Твоего и Духа Твоего Святаго не отними от меня.

Научу беззаконных путям Твоим, и нечестивые к Тебе обратятся”.

Прямо за столиком, на виду у толпы, Блэк унесся мыслями в годы преподавания, к отчаянной войне на измор с другими учителями, образовательными комитетами и прежде всего с учениками.

“До чего напрасная и неблагодарная битва. На что я тратил жизнь. Никто из той школы не добился успеха. Никогда.

Ни один из них”.

А это уже неправда. Один был. Блэк его видел. По телевизору, когда случайно переключился на какую-то церемонию в поп-музыке. Когда Марион лежала в больнице, он, потерянный, сидел дома, уперевшись взглядом в экран. Собрался было поменять канал, но тут узнал на сцене бывшего ученика. Тот, явно пьяный, шатаясь, принимал награду. Блзк узнал его приметную белизну, почти как у альбиноса. Тот пробормотал нервному ведущему какую-то чушь и ушел с помоста. Через пару дней Блэк снова увидел его лицо, теперь на обложке журнала: дурацкая поп-музыкальная жвачка для дебилов, которую он тем не менее приобрел. Паренек, теперь уже мужчина, смотрел на него с тем же насмешливым высокомерием, что и в былые дни. Блэк даже обрадовался, до того велика была его гордость за школу. В статье говорилось, что он с известной американской певицей Кэтрин Джойнер записал сингл, ставший хитом. Это имя он знал, она нравилась Марион. Писали, что его бывший ученик работает со знаменитостями, про одну из них он читал в воскресной газете: пустая, напористая женщина, которая вела эгоистичную, упадническую и греховную жизнь, прежде чем якобы “обрела Бога”.

“Американцы лгут и богохульствуют! Мужчина или женщина, которые грешили, не могут возродиться в этой жизни! Грех надо нести, страдать, отмаливать, и тогда, в Судный день, на нас снизойдет благословенное милосердие Бога. Ни Папа, ни священник, ни пророк, ни один смертный не может отпустить нам грехи!”

Тем не менее Альберт Блэк в тот вечер шел в больницу, предвкушая, что поделится с Марион радостью за бывшего ученика. Но шторы вокруг постели жены были задернуты. Его заметила медсестра. По выражению ее лица он все понял. Марион отошла в мир иной, а его не было рядом. Сестра рассказала, как они пытались ему дозвониться. А трубку не снял даже автоответчик. У него что, нет мобильника? Блэк, не обращая на нее внимания, отодвинул занавески, поцеловал покойную жену в еще теплый лоб и вознес недолгую молитву. Из палаты он отправился в больничный туалет, где сел и заплакал, как безумный, от пылающей, сумасшедшей ярости и предельного страдания. Позаботиться о нем явился медбрат, но Блэк в ответ на стук в дверь заявил, что с ним все хорошо, встав, слил воду, вымыл руки и вышел к молодому человеку. Подписал все нужные бумаги и вернулся домой заниматься похоронами.

По возвращении что-то заставило его дочитать статью в музыкальном журнале, и бешенство поглотило его без остатка.

“Честно говоря, в школе от учителей я не узнал ничего полезного. Ни хуя. Скажу больше, они не жалели сил, чтобы подорвать мою уверенность в себе. Я видел свое призвание в музыке… а там занимаешься полнейшей ерундой… тем, что делать не хочешь, и не получается толком. В школе они видели в нас заводское мясо. Потом, когда заводы позакрывались – будущих жертв безработицы и слушателей бесполезных программ обучения молодежи. Мне досталось два приличных учителя, по английскому и ИЗО. Только они обращались со мной как с человеком. Во всем остальном школа была для меня концлагерем, где всем заправляли слабые, тупые, безнравственные дрочеры. Полные ебанаты”.

Блэк ожидал какого-то одобрения. А получил лишь презрение и оскорбления. Он вырезал уязвивший его абзац, спрятал в кошелек, и сколько бы ни перечитывал его, каждый раз в нем непременно вскипала ярость. Здесь, в забитом кафе в Южной Флориде, укрытый навесом от изнуряющей жары, он испытал позыв освежить память. Наверняка этот Эварт шутил; так называемая ирония и неприятие государства, пользующиеся спросом в подобных изданиях, где правят бал сатанинские прохиндеи из мультинациональных медиакорпораций. Лихорадочные мысли Блэка устремились в прошлое: лица и даты соединились вместе. Упомянутый учитель ИЗО – как пить дать шлюха Слейвен, в короткой юбке и с сиплым голосом: она сама не сознавала, что ее “популярность” основана на гормональном балансе мальчишек. А может, наоборот, отдавала себе полный отчет.