Читать интересную книгу Кочубей - Аркадий Первенцев

Кандыбин пытался успокоить друга. Михайлов думал о чем-то своем, не слушая комиссара.

— Зарубал двух, а вот и до меня смерть подходит. Страшно. Дуже страшно помирать, комиссар, и не повидать того, что завтра будет.

— Ну, хватит, Михайлов. Брось ты свои выдумки. Ты ж заколдованный. Ты и Кочубей в каких схватках не были и ни одной отметины.

Михайлов промолчал, скрипнув зубами. Они долго сидели, не проронив ни слова. Выдохнув шумно воздух и отодвинув ногой стол, он встал. Лампа закачалась, колебля громадную тень Михайлова.

— Прощай, комиссар, пойду подремаю, — тихо сказал он и пошел к двери.

У порога задержался, поманил Кандыбина пальцем, поглядел в глаза ему.

— Подохну — наплевать. Волка волки сгрызут. А вот одного жалко, комиссар… — Михайлов, помедлив, дохнул в ухо комиссару: — В коммунию твою не зачислился при жизни. Все как-то стыдно было. Вот мешки таскал, пшеницу молотил, хлеб Ленину добывал — ничего, а вот тут… вроде боевому командиру это не к лицу. После одумался… хотя ладно…

Деланно засмеялся, отмахнулся от Кандыбина и вышел.

Ночью от Суркулей длинным темным жгутом выползала третья сотня. Была холодная октябрьская ночь, и по балкам поднимались молочные промозглые туманы. Всадники дремали в седлах. И сейчас самым желанным в жизни казался им сон. Сон! О нем мечтают в утомительных буднях сражений, маршей, в сторожевом охранении, мечтают, как о чем-то чудесном и несбыточном.

Вспомнились невольно комиссару высказанные однажды вслух мечты Володьки: «Кончим войну, и спать завалюсь на все первые три дня по мирному положению, и буду спать без просыпу».

Курились в гнилых балках туманы, остро торчала осока, набрякшие повисли махры камышей, сонные крякали гуси.

Нельзя спать долго в седле. Подъемы и спуски. Напрягаются кони под мертвой ношей, и боялся комиссар — придет сотня к Кочубею, набив лошадям холки и спины. Тихо толкнул одного, другого, третьего. Как встрепанные, озирались казаки, по привычке хватаясь за шашки.

— Это ты, комиссар? — бормотали они. — Шо, уже Киян?

— Скоро будет Киян, — отвечал комиссар. — Скучно ехать в потемках, заспеваем?

Заспеваем чуток, кадет далеко — не услышит. Кучковались «песельники» в первых звеньях; встряхивались озябшие от неподвижности; бряцало оружие. Запевал казак из приазовской Брыньковской станицы, бас, возбудивший когда-то зависть у знаменитого протодьякона войскового собора города Екатеринодара:

Як умру, то поховайтеМэнэ на могили…

Подхватывали товарищи, покачиваясь в высоких казачьих седлах;

Серед степу широкого,На Вкраине ми-и-лой…

Понуро ехавший впереди Михайлов прислушался к песне, попридержал коня, присоединился на повороте припева:

Серед степу широкого,На Вкраине ми-и-лой…

Будила песня бойцов, новые сильные голоса вплетались в прекрасную мелодию шевченковского «Заповита». Трепыхали чуткими ушами боевые кони.

Розовел восток. Частоколили столбы, и тихо гудели провода. Вправо, из-за глубокой выемки, высунулся неподвижный бронированный поезд.

— Новый броневик, — сказал Михайлов, — на него командирить пришел Щербина. Прислал Сорокин своего человека для этого боя, — видать, нашему брату уже не доверяет.

* * *

С пяти часов утра шел бой за Невинку. Командование медленно подтягивало к станице пехотные и конные части. На линии в едином поединке боролись два бронепоезда: белый и красный. Бригада Кочубея пребывала в томительном бездействии, ожидая подхода кавалерийской группы Кочергина.

— У, рыжий черт, осокой очи прорезаны! — ругал его Кочубей, вглядываясь в даль.

Наблюдал поединок бронепоездов, плевал, возмущался:

— Гляди, гляди, комиссар, броневик-то наш, як свинья поросная, ползет, а тут надо уже бой кончать, бо кони голодные.

Броневик ворочался, медлительный и важный. Часто расцвечивался серыми клубами выстрелов. Кочубей обернулся к Кандыбину:

— Посулил я Орджоникидзе пуще прежнего переводить кадетское падло, а тут топчется, як кобель на цепу!

Снова глядел вперед нервничая.

— Зараз сам сяду на броневик, чего он там чухается! — сказал Кочубей, вопросительно метнув глазами на комиссара.

Кандыбин уже подтянул узкий пояс. Подмигнул Кочубею:

— Колбасы им хочешь нажарить?

— Эге! — радостно воскликнул Кочубей.

— Нажарь, Ваня, чтоб шкварчала, как живая, — разрешил комиссар, — да кстати и меня захвати, а то дремлется.

— Ахмет, коней! — приказал Кочубей.

Бронепоезд приближался. Ясно стали видны пульмановские бронированные платформы, неуклюжий, закованный до самых пят паровоз, балластные платформы впереди паровоза и выпрыгивающая рогатым зверьком стереотруба. Установленное на второй платформе морское дальнобойное орудие бездействовало, и серое дуло, похожее на хобот, поворачивалось только для острастки.

Подведенные лошади тянулись мягкими губами и жевали, пытаясь освободиться от мундштучного железа.

— Зараз я им покажу, як надо драться! — пробурчал Кочубей, закладывая за пояс полы черкески. — Со мной комиссар, Ахмет…

— И я! — попросил Володька.

— Ты?! — комбриг был в минутном раздумье; потом, поняв тревогу Володьки, улыбнулся. — Ну, давай и ты.

Подал команду:

— Садись!

Под Кочубеем и его спутниками горячились кони.

— А ты, Михайлов, як я тронусь вперед с бронированной силой, развернешь бригаду лавой, — приказал Кочубей.

Михайлов, внимательно разглядывая порванный сапог, кивнул головой.

Всадники карьером вырвались из-за прикрытия небольшого леска. Кочубей и Кандыбин впереди. Позади Ахмет и Володька. За ними, низко припав к лукам, черкесы. Бронепоезд вздрагивал от редких случайных орудийных выстрелов и густо дымил. Кочубей спрыгнул на землю. Черкесы, поймав коней, пропали в крутом загибе глинистой балки. Насыпь была высока, земля, залитая дождями, затвердела и потрескалась. Кочубей быстро полз вверх, цепляясь за землю, хватаясь за траву. На комиссара и Ахмета летели ломкие стебли полыни и белоголовника,

Добравшись до полотна, Кочубей побежал к паровозу, оглянулся, что-то крикнул и мигом исчез в узкой бронированной двери. За ним вертко протиснулся Володька. Кочубей, отстранив машиниста, хватал какие-то ручки, рычаги, рычал:

— Гони вперед на полный ход!

— Куда? — спросил машинист, повернув черное мазутное лицо. — На крушение?

— Гони на кадета!

Володька, схватив машиниста за липкий рукав куртки, приподнялся к его уху:

— Дядя, дядя, ты его слушай… это Кочубей. Ей-богу, Кочубей…

Машинист отмахнулся, передвинул влево ручку регулятора, поставил реверс на последний зуб и крикнул помощнику, коренастому молчаливому крепышу:

— Давай подкидывай!

— Дядя, это Кочубей, — не отставая, убеждал Володька.

— Не ори, пацан! — прикрикнул на него раздраженный машинист. — Сам вижу — не Покровский. Марш к помощнику, видишь — запарка…

Володька торопливо засучил рукава и, схватив лопату, начал ворочать уголь.

Из топки несло жаром. У Володьки пылали лоб и уши. Дорогие шаровары почернели, на зубах скрипело. Топливо кончилось. Володька, отложив шухальную лопату, стал на колени и принялся сгребать мелкую угольную пыль.

Бронепоезд быстро шел вперед. В трубку хрипела брань командира Щербины:

— Задний ход… Куда, сучий глаз? Задний ход!

На тендере Кочубей размахивал двумя маузерами. Кандыбин курил самокрутку. Володька вылез наверх, в ушах его засвистел ветер, и сразу стало прохладно. Под ним, раскачиваясь, неслись открытые броневые платформы. Батарейцы возились у орудийных затворов, выплевывающих дымные гильзы. От бойниц что-то кричали люди, какой-то матрос, высоко подкинув бескозырку, ловко поймал ее за ленточки и что-то весело и озорно загорланил.

— Готовь пушки, пулеметы, зараз биться будем! — в свисте ветра различал Володька крики Кочубея.

Над уходящим бронепоездом белых поплыли орудийные дымы, и Володька услышал протяжный свист снаряда.

— Перелет! — закричал Кочубей и выпалил из маузера.

Володьку накрыли теплые клубы дыма и пара, он закашлялся: потом ветер отмахнул дым, и белый бронепоезд скрылся за косогором.

— Гони, шоб мокро от него стало! — крикнул Кочубей. Замахал маузером.

— Гляди, комиссар… Михайлов!.. Добра лава, га?

Над коричневыми осенними полями взвился алый парус и помчался вперед, золотея под солнцем.

И тут же из-за густых карагачей и бузины вырвались сотни ангорских папах.

Володька узнал впереди сотни коричневую черкеску Михайлова. Вот Михайлов выхватил шашку, поднял ее над головой в знак салюта. Над сотенными значками блеснула ломаная молния клинков. Сотни пошли в атаку.