Коридор внезапно кончился, и они вошли в скромно обставленную комнату без окон: кровать, письменный стол, платяной шкаф и стеллажи с книгами. Помещение заливало желтоватое сияние, приятное для глаз, хотя его тепло было обманчивым. Старик подошел к столу и прикрутил лампу. Спальню затопили тени.
Портрет семьи хранился в ящике под стопкой бумаг. Старик извлек его на свет и поманил пальцем Ланна. Сложенный вчетверо холст захрустел, когда Логан развернул его дрожащими пальцами, на ковер посыпалась цветная пыль.
Ульцескор заглянул через плечо старика. Он впервые увидел лица отца и матери — и внутренне напрягся, пытаясь пробудить воспоминания. Но ничто не сверкнуло в холодной глубине памяти, он ровным счетом ничего не почувствовал.
— Я не знаю их, — потрясенно прошептал он.
— Все в порядке, — принялся утешать его Логан. — Тебя похитили грудным младенцем. Ты можешь не помнить их.
Тем не менее, сходство было поразительным. Человек, изображенный на портрете, был близнецом Ланна: то же продолговатое лицо и высокие скулы, тонкий разрез рта под узким острым носом, спокойные серые глаза. Рядом с высоким отцом его мать выглядела маленькой и усталой. На руках она держала девочку лет трех-четырех. В душе ульцескора что-то дрогнуло, он вцепился в клочок бумаги и буквально вырвал его у Логана из рук.
— Я ее видел, — потрясая портретом, произнес он. — Я ее где-то видел.
— Конечно, видел. Она же твоя сестра.
— Нет, нет. Позже. Она была старше. Я видел ее в Гильдии. — Ланн прошелся до кровати и обратно, лихорадочно размышляя. — Ей должно быть около тридцати. — Он внезапно остановился и посмотрел на Логана. В глазах ульцескора стоял ужас. — О Богиня, — прошептал Ланн. — Лиандри.
Глава 12
(Шадрен)
Голоса звучали невнятно и глухо, как сквозь толщу воды, он улавливал в них нетерпение и горячность. До него долетали обрывки разговора. Они обсуждали предстоящую трапезу: как его лучше разрезать и поделить и кому достанется самый лакомый кусочек. Он не помнил, сколько дней пробыл среди снегов, на постоянном холоде, иссушавшем тело и душу, и позабыл, что успел пересечь белую пустошь и шагнуть под своды темного города, где нашел долгожданный приют. Сейчас он был здесь, и ему было хорошо: вода закипала на медленном огне, и экзалтора обволакивало тепло. Они съели его сокола, и он тоже ел, и смеялся вместе с ними, гостеприимными хозяевами, обгладывая мясистое бедро. Фрей выискивал для него мелких птиц в вышине, потому что руки Шадрена ослабли, и он не мог вскинуть ружье, а теперь сокол покормил его в последний раз.
Бремя вины и раскаяния легло на его плечи не сразу. Он был голоден, действительно голоден, а экстренные ситуации требуют радикальных решений. Экзалтора удивляло лишь одно: что эти люди, алчущие чужой плоти, до сих пор не сожрали друг друга. По их словам, они забрели в пустыню еще детьми, влекомые любопытством, и не смогли найти обратного пути. В окончание истории он охотно верил — здесь не было ни единого ориентира, — но что заставило их забраться так далеко от дома? Соль защипала ему глаза, когда он поднял отяжелевшие веки и взглянул на две согбенные фигуры, колдовавшие над котлом. Старость уравняла их, сделала одинаковыми: брат и сестра, Гензель и Гретель, Сильвестр и Сильвия. Может, они боялись одиночества? Или любили своих двойников, свои зеркальные отражения так сильно, что сердце вздрагивало при мысли о расставании, а для удара не поднялась рука? Любовь сплела их в единое целое: такого не бывает между людьми, живущими среди благ цивилизации.
Сперва они втащили Шадрена в хижину и долго жаловались, какой он измученный и худой. Потом без лишних церемоний стянули с экзалтора брюки, отложив в сторону кожаный пояс, перевернули на спину, ощупали его бедра и ягодицы и решили, что он все-таки пригоден в пищу. Он еще тогда понял, что близнецы разного пола, потому что женщине нравилось гладить его смуглую кожу и совать пальцы куда не следует, а мужчина взирал на это с неодобрением. Старуха напоминала усохший скелет, грязная латаная одежда висела на ней как на вешалке, лоб казался до безобразия высоким, а оставшиеся волосы образовали вокруг головы белый пуховый венец. Он хотел спросить хозяев, чем они питались все это время, кроме случайных путников, но слишком устал, чтобы говорить. Фрей влетел в хижину без стука, нарушив неписаный закон, и был жестоко наказан. Пока женщина ворковала над Шадреном, предвкушая отличный ужин, старик захлопнул дверь и гонял птицу по комнате до полного изнеможения обоих, а затем додумался набросить на нее сеть. Фрей кричал и отчаянно бил крыльями, но смерть наступила быстро. Как и его прежний хозяин, он погиб от ножа.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Шадрен проснулся от боли. Старуха водила по губам экзалтора чашкой с зазубренным краем, и по его подбородку, застревая в жесткой щетине, струились капельки крови. Он не брился уже очень долго, не было желания и сил. Женщина стирала кровь пальцем, совала в рот и повторяла процедуру.
— Сладко, — шамкала она.
Над чашкой вился дымок, а от одуряющего запаха на глаза навернулись слезы. Еда. Настоящая горячая еда. В последнее время Шадрен питался одним сырым мясом, иногда оно не успевало остыть, прежде чем попадет в желудок, но вот уже много дней он не ел ничего и держал во рту кусочки льда, чтобы утолить жажду. Он отдал бы все за кусок свежего хлеба или ложку гречневой каши, а тут — мясной отвар. О боги, как он был им тогда благодарен, а хозяева, видно, рассчитывали, что от чашки супа экзалтор станет толще раза в полтора. Надо отдать им должное: брат и сестра принялись за путешественника, когда от Фрея остались одни воспоминания. Они разбивали птичьи косточки куском льда и высасывали содержимое, а затем крошили остатки в пыль и ссыпали в кипящую воду, но это варево уже не насыщало. Они проголодались опять, потому что голод вечен, он будет приходить снова и снова, пока вздымается грудь.
Плавая в котле, Шадрен не чувствовал своих ног. Наверное, у него бы достало сил оттолкнуть этих дикарей, видевших в нем лишь большой ломоть мяса или затравленное животное, не способное на бегство. Но экзалтор смотрел на двух стариков и сознавал, что они блуждали в пустыне десятки лет, так и не сумев выбраться, и обосновались в долине, защищенной от ветра двумя рядами скал, когда надежды уже не осталось. Ему было некуда бежать — разве что в холодный мир белизны, от которой болели глаза.
— И что же тебя спасло?
— Голос Идрис, — охотно ответил Шадрен. — Она оставила во мне частичку себя, как часто бывает с теми, кто нам небезразличен. Я вылез из котла, повинуясь этому голосу, схватил со стола нож и перерезал им глотки, как свиньям. Они собирались разделать меня этим ножом, так что вряд ли заслуживали лучшей смерти. Затем я похоронил их. — Экзалтор помолчал. Рядом с Мортой лежал сложенный вчетверо плащ, а на нем хрустальная маска. Ружье одиноко стояло у стены. — Морвена возвращает мне все, чего я лишился: мои вещи, мои воспоминания. Это прощание?
— Тебе решать, человек.
— Спасибо, что заступилась за меня. Перед своими сестрами.
Морта холодно взглянула на него.
— Не стоит благодарности. Я действовала не в твоих интересах.
— Чем же я так тебе не нравлюсь?
— Ты приносишь несчастье.
Это заявление вызвало горькую улыбку на его губах. Родителям Шадрена пришлось продать лавку с пряностями, чтобы покрыть его игорные долги. Отец был отчасти виноват в пристрастии мальчика к азартным играм, так как сызмалу водил его на скачки, и одной маленькой победы хватило, чтобы Шадрен окончательно увлекся. В пятнадцать лет он не представлял своей жизни без всплесков адреналина, которыми сопровождались удачные партии, и имел обыкновение обирать противников до нитки. Он не просто выигрывал, он втаптывал оппонентов в грязь, не забывая о грязных словах и неприличных жестах. История окончилась тривиально до безобразия: появилась одна девушка, не из его круга, и Шадрен проиграл ей все, что принадлежало ему и его семье. В тот вечер он впервые познакомился с отцовским ремнем, хотя родитель бил его скорее из отчаяния, а не ради того, чтобы преподать урок, а на следующий день Шадрен ушел навсегда. Он мог стерпеть побои, но немой укор в глазах матери был для него как ножом по сердцу.