Читать интересную книгу Дмитрий Донской. Битва за Святую Русь: трилогия - Дмитрий Балашов

Затащив всех пятерых в какой-то узкий закут, между сложенными из ракушечника домами, русичи, по знаку Ивана, принялись, так же молча, избивать бандитов. Старшой, что кричал консула, потеряв половину зубов, харкая и уливаясь кровью, теперь молил только об одном: отпустить его живым.

— Не будэм, не будэм! — повторял он, выплевывая красные ошметья и дергаясь от очередного удара кистенем.

Когда уже тати не стояли на ногах и только хрипели, кмети за ноги поутаскивали их в какой-то отверстый двор, кинули в пустой каменный сарай, приперев дверь колом. Иван пообещал, уходя:

— Лежи, падаль! Пошевелитесь который тута ранее суток — убьем!

Первая работа была содеяна. Теперь требовалось срочно отыскать судно — и не генуэзское. А то завезут неведомо куда! По счастью, у вымола нашли венецийского купца из Таны. Упросили отчалить в ночь, обещали помочь с погрузкой корабля.

Иван оставил молодцов работать, бросив хозяину на ходу: "Накормишь! А за платой не постоим!" — прихвативши саблю, отправился назад, в город. У знакомого закутка остоялся. В сарае было тихо. Он осторожно, озрясь, проник во двор, заглянул в щель, подойдя сбоку. Сарай был пуст. Невестимо, кто и откинул кол, и выпустил пленников из затвора.

У ворот монастыря опять стояли какие-то носатые. Расступившись, недобро оглядели Ивана.

— Ты наших бил?! — выкрикнул один высоко, с провизгом.

Иван поспел увернуться, выхватил саблю, зверея, рубанул вкось. Те, видно, такого не ожидали, отступили, уволакивая товарища.

Грек-монашек трясся, глядя на Ивана вытаращенными глазами.

— Это же Али-хан! — прошептал. Имя не было знакомо Ивану, но по лицу монашка, по придыханию, с коим тот произнес страшное для него имя, понял, что надобно уходить.

— Можешь вывести нас невестимо? — вопросил строго.

Монашек покивал обрадованно головой.

На заднем дворе была низенькая калитка в каменной стене, выходившая едва ли не в сточную канаву, полную нечистот. Приходило лезть сюда! Слава Богу, Родион Ослебятев был муж не робкого десятка (как потом сказывал, когда все уже стало позади, из городовых бояр любутских, а значит, оружием владел хорошо). Четверо Родионовых слуг тащили тяжелые кожаные мешки с казною. Осла пришлось бросить, не пролезал в низкий каменный лаз. Выйдя из города, пробирались краем виноградников, поминутно оглядываясь, нет ли погони. Невдали от вымолов Иван положил всех в снег и заставил ждать темноты. И — к счастью! Люди Али-хана проходили по вымолам, искали русичей, справедливо полагая, что те будут уходить морем. Проверяли почему-то все корабли, кроме генуэзских. К веницейцу лазали аж в самое нутро. По счастью, оставленные Иваном ратные, грязные, в дегте, с ног до головы осыпанные мукой, не привлекли особого внимания татей. Только спросили у хозяина:

— Твои?

— Грузчики! — ответил тот. — Нанял вот… из хлеба…

Догружали веницейца уже в густых сумерках. Издрогший Иван Федоров появился тенью, возник. Повелев молчать, свистом подозвал Родиона с его спутниками, быстро затолкал всех пятерых в нутро корабля. Кмети дотаскивали последние кули, зашитые в просмоленную рогожу и холст, заводили живых баранов. Когда уже закатывали бочку с пресной водой, весело переговариваясь друг с другом — "пронесло!" — черные появились снова. Венецианец засуетился, робея, готовый выдать и русичей, и товар.

— Чалки сымай! — приказал негромко Иван. — Лук есть? — вопросил, вполглаза глядя на купца, который, узревши, как горбатится русич, словно приготовившийся к прыжку, на всякий случай сдал посторонь.

— Каки таки люди у тебя, показывай! — требовательно прокричали с вымола. Смолисто вспыхивавший факел, вставленный в железное кольцо, освещал решительные бородатые лица мужиков, достававших луки и обнаживших оружие.

— Чалки! — просипел Иван и, углядев, что уже ничто не держит корабль, крикнул в голос: — Отваливай!

Сам метнулся на берег, выхватил факел из кольца и швырнул в воду. Черные остолбенели. Иван с разбега перемахнул ширящуюся полосу воды, молча схватил поданный лук, наложил стрелу и, по слуху, сильно натянув, спустил тетиву. Раздался крик и затем протяжный стон, в кого-то попало. В ответ полетели стрелы, вонзаясь в доски палубного настила. По счастью, все кмети успели залечь за невысоким набоем, и не пострадал ни один. Ранен был только, да и то легко, моряк, закреплявший развернутый парус. Скоро корабль сильно накренило. Парус забрал ветер, и кормчий торопливо переложил руль. Судно уходило во тьму, провожаемое уже безвредными стрелами.

— Теперь только бы на пути не догнали! — задумчиво высказал вслух один из ратных, доныне молчавший, Гридя Берендей.

— Авось… — начал было Иван и умолк. Там, на берегу, творилась какая-то колгота, вздымались крики, и ему поблазнило, что на одной из генуэзских каракк тронулся и пополз вниз подвязанный к райне парус.

Впрочем, веницейский фряг, уже оправившийся от первого испуга, теперь, покусывая ус и щурясь, успокоил Ивана:

— Не догонят! Ветер укосный, а у ихних каракк один прямой парус, дак потому! — Он явно недолюбливал генуэзцев.

Так и шли, петляли, не приставая к берегу, и, даже войдя в Босфор, в виду гор, обступивших судно, береглись. Едва не убереглись, только уже когда вошли в Золотой Рог. Генуэзский бальи махал им с берега, требуя пристать, но капитан, словно бы не замечая, вел судно все далее, в глубину залива, и наконец, уже у греческого вымола, пристал. Ивану не надобно было объяснять, что к чему. Русичи горохом соскочили на берег, из рук в руки передавая тяжелые мешки, и тотчас пошли в гору, унырнув в отверстые ворота каменной приречной стены, к счастью, еще не закрытые, сунув воротнему сторожу серебряный диргем, дабы не задерживал попусту. Успокоились, уже когда стояли за воротами Влахерн, объясняя старшему воротной стражи, кто они и откуда.

Грязных, измотанных, их ввели наконец во дворец. Суетливо металось пламя масляных светилен, выхватывая из тьмы сдвоенные византийские колонны портала с капителями в сложной мраморной рези. Пробегали слуги. Нестарый человек в простом хитоне и небрежно натянутом сверху скарамангии вышел к ним, озирая с легким недоумением кучку оборванцев-русичей с всклокоченными волосами, сбитыми на сторону бородами, в корабельной смоле и соли, белыми полосами стынущей на их изорванной одежде. Родион Ослебятев величественно выступил вперед, повестив громогласно:

— От великого князя Московского Василия! От князя Тверского Михаила! И от митрополита Киприана к тебе, с милостынею!

Иван только тут понял, что перед ними сам император Мануил.

Прислужники Родиона стали выкладывать у ног Мануила с глухим тяжким звоном кожаные мешки с серебром. Мануил глядел на них молча, расцветая улыбкой. Потом переступил через серебро, обнял Родиона и расцеловал. Помедлив, расцеловал и Ивана Федорова, признав в нем старшего дружины. Василеве, император ромеев, был крепок, юн, и пахло от него хорошо. Бежали слуги. Кто-то нес, рассыпая искры по каменному полу, смолистый факел. Вскоре их всех повели мыть, переодевать и кормить. Только уже за трапезою узналось, что утром этого дня турки Баязета приступили к осаде города, и московское серебро в сей трудноте явилось едва ли не спасением ромейского престола.

Переговоры с патриархией, с помощью Мануила, наконец завершились. Пора было уезжать, покудова турки не обложили город с моря.

В этот предпоследний день их здешнего пребывания Иван наконец вопросил Афанасия о том, о чем хотел спросить давно и все не решался. Почему он, оставя Русь, навек поселился тут, никем не гонимый и ни от кого не сбегая?

Они стояли на дворике, у низкой ограды. Город по-прежнему жил, торговал и шумел огромным человечьим муравейником. Со старых покосившихся балконов обветшалых домов свешивалось сохнущее белье. Почерневшие деревянные опоры покосились, отпали кое-где изъеденные временем, украшенные празеленью доски, обнажая жидкое нутро. (На Руси бы в таком дому в первую же зиму до смерти замерзли!) Чумазые дети возились в уличном соре. Быстро прошел по улице вооруженный отряд генуэзских стрелков, нанятых Мануилом для защиты города. Внизу изгибался заставленный кораблями Золотой Рог. Сияющая, одетая вечною голубоватою дымкой Пропонтида была не видна отсюдова.

— Покуда родина есть, мочно жить и вдали от нее, работая языку своему! — негромко говорил Афанасий. — А когда ее не станет, не станет и нас! Я, сыне, здесь уже десять годов. Почасту ловлю себя на том, что забываю и русскую молвь — начинаю мыслить по-гречески! Впрочем, здесь много русичей… А ты, сыне, не гляди на меня! — продолжал он, помолчав. — Поешь жареной камбалы, попробуй маслин, ежели они тебе любы, взгляни на Понт, рекомую Пропонтиду, и уезжай домой, к своим пенатам, к своей русской жене, дабы дети твои не забывали языка отцов! Мы не жиды, что, и в рассеянии, вожделея и ненавидя тех, среди коих живут, ухитрились за полторы тысячи лет не смешаться с иными языками и не утерять ни веры, ни обычаев пращуров. Но и цена высока! Ненавидимы суть всеми и гонимы из века в век, и нет им покоя, как тому вечному жиду, что ходит из веси в весь по заклятью Спасителя! Не спрашивай, сыне, почему я остался здесь. Были и греки, оставшиеся на Руси, среди наших снегов и морозов, то еще чудеснее! Когда-то я полюбил этот город. Полюбил, еще ни разу в нем не побывав! Землю надо любить. Без любви нет ничего! По слову Спасителя, любовь — это основа всякого бытия. И, даже уничтожая друг друга, мы любим ближних своих, пусть даже не понимая этого. Ибо без них — не можем. Уезжай, сыне! Доброго тебе пути!