И все это они с Зарой извлекали из ящика на свет, как драгоценности, и развешивали на ветках елки.
…Новый год им освещали только крохотные свечи, закрепленные на ветках в специальных подсвечниках; игрушки в их неверном свете переливались, как новогодний снег, и вино в узких бокалах светилось, как будто в нем было растворено по звездочке, и так же светилось платье Зары в полутьме — но, когда она скинула его, свечение ее тела оказалось настолько ослепительным, что ошеломленный Стефан прикрыл глаза…
И сейчас весь этот блеск минувшей ночи, умножаясь на блеск снега, вел его вперед, сквозь застывшие в зимней грезе деревья, спускающиеся с холмов, мимо пустых беседок, хранящих воспоминания о влюбленных, мимо занесенной снегом, оледеневшей лестницы, сбегавшей ступенями к набережной.
Стефан в эту минуту был счастлив своим одиночеством и зимней сказкой, и вместе с тем он жаждал кого-нибудь встретить, какого-нибудь молодого безумца, такого же, как он сам, который попросил бы у него прикурить, — он был готов броситься на грудь к любому прохожему, первому встречному дворнику с огромной лопатой, чтобы хоть немного избыть это разрывающее грудь счастье.
Каждая минута этой ночи освещала тьму его жизни, как факел.
И он знал, что каждая минута его одиночества в этом зимнем парке — драгоценна и что надо ее запомнить, поселить в памяти навеки, чтобы, когда придут трудные времена, он смог бы отпереть шкатулку прошлого и извлечь на свет любую из этих минут, на которые, как на дорогие каменья, можно скупить весь мир.
Стефан боялся вспоминать о том, как его руки скользили по гладкому телу Зары, потому что это воспоминание, равное по силе ожогу, могло повернуть его стопы в противоположную сторону; он бы опрометью бросился к Заре, а этого делать было нельзя: девушка побаивалась, что уехавший родственник может в любую минуту вернуться, и она торопила Стефана, хотя ему легче было вырвать из собственного тела кусок плоти, чем оторваться от нее.
Но ее просьба — закон.
Он всегда, всегда будет ей послушен!
…На чистом снегу оставались его следы — следы то ли пьяного, то ли сумасшедшего, бросающиеся из стороны в сторону, петляющие вокруг одного и того же места, — и отпечаток тела… Время от времени Стефан ложился на снег и смотрел в темное, глубокое небо, смотрел, как летит наискосок снег, как играет, полный какой-то младенческой радости, в свою сказочную игру, пытаясь убаюкать Стефана, усыпить его в себе, как в колыбели, — но сердце Стефана горело в груди с таким накалом, что могло растопить снег в целой округе…
Он все повторял про себя это чудесное, как заря, имя — Зара, Зара, Зарема…
Новый год Стася встречала в компании двух Павлов — Чона и Переверзева.
Днем она съездила к родителям на кладбище, смела веником, всегда лежавшим в полиэтиленовом пакете под скамейкой, снег… Положила на могилы искусственные цветы, купленные по дороге в ларьке, посидела немного, всплакнула…
А когда вернулась домой, то застала уже накрытый Марианной в гостиной стол и обоих мужчин, сидящих на полу и клеящих из разноцветной бумаги гирлянды.
Стася подключилась к этому делу: она работала ножницами, мужчины продолжали клеить; потом стали привязывать нитки к конфетам, потому что ящик с елочными игрушками Стефан уволок к Заре, что очень расстроило Чона.
— Вообще-то Новый год принято встречать в семье, — заметил он по поводу Стефана.
— Может, Зара и есть его будущая семья, — возразила Стася.
Она не заметила, что Пашка Переверзев ухмыльнулся на эти слова.
— Да уж, — с непонятным раздражением ответил Чон, и Переверзев вдруг с нажимом произнес:
— Чон, это тебя не касается, где и с кем твой будущий шурин встречает праздник.
Решили нарядить деревце в саду — там росла одна-единственная ель. Она уже была щедро украшена снегом, и ей недоставало только Деда Мороза и Снегурочки.
Звезду Переверзев сделал из Стасиных бус, обвив ими проволоку, а с Дедом Морозом и Снегурочкой получилась небольшая заминка.
— Неужели в доме нет никаких игрушек? — сварливо осведомился Чон.
Тут Стася, хлопнув себя по лбу, вскричала:
— Есть, конечно есть! В чулане!
Открыли чулан.
Войдя в него, Чон притих, охваченный тем же странным чувством, которое испытали, впервые войдя сюда, маленькие Стася и Стефан.
— Почему они все в двойном экземпляре? — наконец спросил он.
— Я все ломала в детстве, — объяснила Стася. — Мне все покупали с запасом…
— Но игрушки совершенно целые… — не поверил ей Чон.
Стася пожала плечами и перевела разговор на другое:
— Ну что, вот эта принцесса тебе подойдет для Снегурочки? А мишку можно нарядить Дедом Морозом…
Оделись, нарядили ель, стали лепить из снега фигурки — да так увлеклись, что не заметили, как наступил Новый год, хотя оставили в доме радио включенным. Спохватились, когда было уже половина первого.
Переверзев сбегал за вином: выпили в заснеженном саду за новое счастье.
И решили не возвращаться в дом — перетащили еду в сад, выстроили из снега импровизированный стол и перенесли с террасы кресла.
Закусив, отправились к Марианне, которая не спала, смотрела телевизор в окружении своих кошек; выпили вместе с нею, поздравили няньку, а когда возвращались домой, Чон первый заметил, что на втором этаже горит свет.
Стася с Переверзевым остались внизу у камина, а Чон поднялся наверх.
В обоих комнатах Стаси был включен свет, горели даже настольные лампы…
Стефан стоял в своем сером ангорском свитере на веранде, подняв руки к падающему снегу, точно священнодействовал, и в его позе было столько восторга и ликования, что Чон понял: его худшие опасения сбылись.
Стефан не услышал шагов Чона и обернулся, лишь когда тот, приоткрыв дверь веранды, негромко окликнул его:
— Стеф?!
Стефан обернулся.
Полубезумное выражение лица, блуждающая на губах улыбка, горящие счастьем глаза… Чон, стиснув зубы, повернулся к нему спиной и направился к лестнице.
— Павел!
Чон остановился.
Стеф, покачиваясь, как пьяный, смеясь от внутреннего возбуждения, приблизился к нему.
Если бы Стефан внимательно всмотрелся в лицо Павла, улыбка слетела бы с его лица.
Но он ничего не видел. Все как будто расплывалось перед его глазами.
— Обними меня, брат! Я так счастлив!
Неуклюже обняв его, Чон смотрел невидящими глазами на снег, залетавший на веранду.
— Я невыносимо счастлив!
Чону хотелось заткнуть уши, закрыть глаза — но он как будто окаменел.
— Павел, она такое чудо! У меня нет слов… Павел, я не стою ноготка на ее ножке… Как это возможно, чтобы она полюбила меня?!!