Читать интересную книгу Мать Печора (Трилогия) - Маремьяна Голубкова

Попели мы проголосных песен, потом на игровые перешли.

И снова я призадумалась: время новое, а песни старые. Не о том поем, что на сердце лежит. Старые песни не подходят, а новые не сложены. Про выборы пропеть охота, вот и свои своедельные частушки в ход пошли:

Петухи уже пропели,

Ой, подружка, скоро свет,

Выходите спозаранья

Все на выборы в Совет.

Да частушка песню не заменит, не распоешься.

После выборов не могла я найти покоя: захотелось мне песню спеть, свою песню, какую душа подсказывает. Денно и ночно об одном думаю: как бы мне песню сложить да как бы ее на люди вынести. Рассказать ли мне, описать ли мне - не знаю, не ведаю. И столько я мучилась с этой затеей. Не знаю, как за дело взяться. С кем бы мне обсудить да посоветоваться? Ни брату родному, ни другу ближнему рассказать про свои мысли я не могла: они не больше меня знают да понимают.

И решила я выбрать как-нибудь время, пойти в Оксино и поговорить там с грамотными людьми. Думала я поехать к моей знакомой Надежде Николаевне Морозовой. Она, как и я, из простых людей, работала в райкоме партии. Полгода назад приходила она к нам в Голубково с докладом, ночевала у меня и хорошо со мной поговорила, без гордости. Совсем я собралась пойти к Морозовой, да из-за дела со дня на день все откладывала.

8

Однажды дежурю я в хлеве, приходит невестка Серафима и говорит:

- Моя Паша из Нарьян-Мара приехала, а с ней какой-то мужичок. И чего-то он у Паши про тебя все расспрашивает. А сейчас меня за тобой послал.

Паша, Серафимина дочь, работала в Нарьян-Маре в типографии наборщицей.

"Кого такого, - думаю, - она привезла? Наверно, скотом интересуется".

Да как была в халате, так прямо и пошла. Прихожу, у Паши сидит человек в лыжном костюме, что-то пишет. Поздоровались мы, и начал он сказывать, зачем приехал.

- Фамилия моя Леонтьев. Записываю я, Маремьяна Романовна, вашу печорскую старину. Печора песнями богата, былинами. А то есть еще люди причитать хорошо умеют. Не знаешь ли ты таких людей в Голубкове? А может и сама ты кое-что знаешь?

Леонтьев работал в окружной газете "Красный тундровик", и там Паша Голубкова уже рассказывала ему про меня, что я - песенный человек.

Я не отказываюсь. Когда он спросил, какого я происхождения, я отвечаю:

- Не кулацкого, а бурлацкого. Песенная книга-то у меня не мала, только на старые песни у меня что-то удача стала сдавать. От плачей я отстала; по новой дороге пошла, так и слезы забыла. Последний свой плач я три года назад проплакала, когда мужа хоронила.

Записал Леонтьев плач про мой горький век и говорит:

- Ты очень хорошо, Маремьяна Романовна, рассказала о старой жизни, не каждый сумеет так рассказать. А раз у тебя такая способность, то надо бы тебе подумать не только о старой жизни, а и о новой. Про что ты сейчас рассказала, это уже позади осталось. Вот ты сама говоришь, что уже три года новой дорогой идешь. Подумала бы ты обо всем да и рассказала людям про новую жизнь так же речисто.

- В уме у меня кое-что уже сложено, надо только с мыслями собраться говорю я. - Зашел бы ко мне в гости, поговорили бы.

Вечером, только я домой вернулась, пришел гость. Начали мы беседу.

- Про что, - спрашивает Леонтьев, - ты вперед рассказать хочешь?

- Дай, - говорю, - про колхозы сначала сказать. Колхозы нам новую дорогу открыли. Вон моего мужа брат, Иван Федорович, до зла-горя не хотел вступать, а теперь живет да колхоз похваливает. А я к колхозу с самого начала, как лист к солнцу, тянулась.

И стала я сказывать, как после смерти мужа надо было мне подымать на ноги детей, как выбирала я дорогу и как выбрала. Растила я их, искала свое счастье и век бы его не нашла, кабы не колхозы.

Хотела я в своем сказе про весь народ сказать, про партию, все свои давнишние думы выложить. А не знала, откуда мне пример взять.

Хожу я по избе, вздыхаю, для чего-то малицу надела, а примера все не нахожу, с которым бы сравнить можно было и народ, и партию. Вдруг взбрела мне в голову светлая мысль. И сразу сказ дальше пошел:

Много с гор ручьев по земле течет,

Из ручья в ручей, в реку быструю,

Из быстрой реки в мать Печорушку,

Из Печорушки в океан-море,

В океан-море Ледовитое.

Много думушек есть народных,

Мысли-думушки, как ручьи, текут,

Как ручьи текут да как вода бегут.

Как ручьи в реку, в мать Печорушку,

Мысли-думы текут в нашу партию.

Сравнила я колхоз с матерым лесом, а себя, единоличницу, с тонкой вербочкой:

Тут растет-цветет одно деревцо,

Как стоит оно да все шатается,

Ко сырой земле пригибается.

Как шатают его ветры сильные,

Пригибают его пурги северны,

Бьют-секут его да дожди резкие,

Дожди резкие да они быстрые,

Они быстрые, да сами мокрые.

У того то ли у деревца

Листья-отрасли приосыпаны,

А вершиночка приобломана,

И стоит оно одинешенько,

Бесприютное да неуютное.

А про лес будто как про колхоз говорю:

Не боится он бури-падеры,

Не страшится он пурги северной,

Ко сырой земле он не клонится,

От больших ветров он не ломится

Разрослись его листья-отрасли,

Пораскинулись широкохонько,

Приразросцвели зеленехонько,

И стоит в лесу каждо деревцо

И приютное и уютное...

Когда я сказ закончила, Леонтьев долго не мог успокоиться - очень уж мои слова его обрадовали, - а на прощанье и говорит мне:

- Как хочешь, Романовна, я от тебя не отступлюсь. Буду просить у председателя, чтобы тебя ко мне в гости в Нарьян-Мар отпустили.

9

И верно, приехал как-то Константин из Оксина и говорит:

- Завтра поезжай в Оксино, тебя в райком зовут. И деньги на дорогу в Нарьян-Мар выписаны.

Сборы у меня были недолгие. Шапку в охапку, рукавицы за пояс, поклон - да и вон. Взяла в колхозе лошадь, вожжой тряхнула, плетью махнула, была - да и нет. Зашла в райкоме к Кудрявцеву, он меня хвалит:

- Ну, Маремьяна Романовна, слышали мы твою работу.

Получила я деньги, справку в сельсовете и вместе с секретарем райкома поехала в Нарьян-Мар. Дорогой объяснил он мне, что мое простое слово может людям службу служить.

Приехала я в гости к Леонтьеву. Показал он мои сказы - уже в газете напечатаны. Первый, мой плач про старую жизнь, назван "Я не жизнь жила горе мыкала", второй - "Мы пошли в поход на кулацкий род". А внизу статья Леонтьева про меня напечатана. Вижу, дело это не зряшное. Как-никак газета эта у нас в Ненецком округе почти в каждый дом, в каждый чум ходит. Все прочитают, старый и малый узнает, все знакомые мои и незнакомые, какие я слова сказываю. Прочитают, хвалить будут или ругать, а все равно мое слово что-то значит: с бухты-барахты его не пропечатали бы.

Сводил меня Леонтьев в редакцию, познакомил там с редактором. Ему тоже понравились мои сказы. Спросил меня редактор, о чем я еще сказывать думаю.

- Про выборы хочу сказать. Они у меня первым великим праздником были. Да еще, - говорю, - про Красную Армию у меня дума. Как-никак я пять сынов ращу. Старший скоро в армию пойдет, а за ним и остальные, один за другим, пошагают. У всех у них только и разговору, что о Красной Армии. Младшему, Клавдию, шесть годов, а и он красноармейцем себя представляет.

И верно, о Красной Армии сыновья меня думать заставили.

Старший, Павлик, учителем работал и вот обижался на отсрочку. Отсрочку ему окроно выхлопотало, чтобы учительскую работу он вел. Не один раз Павлик вздохнул:

- Тянут до моржового заговенья.

И во сне-то ему снилась Красная Армия.

Меньшой, Клавдий, выплакал у меня шинель: "Купи да купи". Купила я у Полинарьи Дитятевой детскую шинельку. У них сынишка Герман носил эту шинель, да вырос скоро из нее. Вот Клавдий наденет шинель, застегнется на все пуговицы, подпояшется чем придется и пойдет по деревне: "Я, говорит, - красноармеец".

И соседи его красноармейцем величают: "Давно ли с фронта?" спрашивают.

Начала я обдумывать да сравнивать, как прежде в солдатах служили и как нынче в Красную Армию люди идут.

Прежде, когда сыновей да мужей на царскую службу брали, матери да жены горевали да печаловались. Сколько мученья там люди принимали, а не знали, за что про что. Долгие годы ходит мужик в солдатах, мытарится, всю свою молодость там положит, а вернется таким же мужиком, каким и ушел, темным да неграмотным. Придет да опять за ту же навозную лопату возьмется.

Свой сказ о Красной Армии я не сразу сложила. Сначала спрашиваю Леонтьева:

- Я в Голубкове не много видела да слышала. Ты уж мне пособи: ум хорошо, а два лучше того. На ликбезе нам про Красную Армию говорили, да, может, не все я поняла.

Достал Леонтьев нужные книги, читал мне про революцию, про Красную Армию. Когда все это улеглось в мыслях, тогда и принялась я свой сказ сказывать:

В Красну Армию всенародную

Солеталися орлы-сокелы,

Самы лучшие да самы верные,

Они шли-пошли не неволюшкой,

А своей душевной охотушкой,

Им не жалко было жизнь отдать