Читать интересную книгу Идрис-Мореход - Таир Али

Дом полон звуков. Будто некий музыкальный инструмент, он не умолкает ни на минуту: ни при свете дня, ни при горячечном мерцании звезд. Каждое движение, каждый шаг в глубину полутемных коридоров и даже каждое произнесенное слово вызывает ответную, быстро нарастающую волну отзвуков. Звучат натянутые, как струны, балки, разбегающийся елочкой паркет, мебель, звучат пружины в пыльных диванах, обтянутых потрескавшейся кожей, сами стены нежилых комнат второго этажа. И в этом сложном переплетении звуков Идрис Халил с щемящей ностальгией и страхом угадывает призрак того, другого дома, где по вечерам играл патефон, горели лампы, и игральные кости, подпрыгивая, катились по деревянной доске для нардов…

«Дорогой наш брат Идрис Халил! Спешу поделиться с тобой радостной вестью и сообщить, что неделю назад Гюльбегим с помощью Аллаха благополучно разрешилась от бремени здоровым мальчиком…». Далее в письме сообщается, что торговля процветает как никогда (и это, несмотря на инфляцию и войну!), все здоровы и молят Всевышнего о том же для Идриса–морехода, продолжающего свое бесцельное путешествие к самым границам подлунного мира.

В честь рождения сына Мамед Исрафил велел зарезать трех бычков, мясо которых раздали нищим, а также пожертвовал деньги на строительство новой школы. Справились в Книге. На удачу выпало имя мудрого пророка, повелевавшего джинами. Сказано так:

«А Сулейману — ветер, когда он, дуя, устремляется по его повелению в землю…»

Младенца так и нарекли: Сулейман (Малый) ибн Мамед Исрафил (или по тюркской традиции оглы).

Идрис Халил равнодушно откладывает письмо в сторону.

— Вот, смотри сам! Побелили заново стены, выкинули ненужный хлам, но здесь еще много что надо сделать! Хочешь еще чаю?

Доктор Велибеков кивает и, выплюнув в кулак косточку, берет с тарелки еще один абрикос. Идрис Халил подставляет чашку под дымящуюся струю кипятка из носика самовара.

— Конечно, дом этот слишком большой для одного человека…

— Большой и запущенный! Хозяйку сюда надо…

— И этот сад…

Уродливые головешки трещат от жары. Воздух, оплывающий за окнами веранды словно жидкое стекло, пахнет гарью. У пустого бассейна стоит призрак женщины в веселом муслиновом платье. Лица не разглядеть.

Гаджи Сефтар во дворике мечети. Полдень. Стрелки невидимых часов устанавливают солнце прямо посередине совершенно прозрачного неба. Ахунд сидит в густой тени под навесом, опираясь локтями на колени, и наблюдает за тем, как огненно–рыжие муравьи суетливо тащат по земле труп маленькой ящерицы. Ящерица лежит на боку, выставив перед собой одеревеневшие лапки и задрав белую крокодилью челюсть. Тишина. Тишина в прохладном полумраке под приземистым куполом мечети. Тишина в моллахане. Тишина на полуденной улице. Дома смотрят закрытыми ставнями. Тишина над плоскими крышами Пираллахы. Тишина царит в леске, где среди пыльной листвы прячутся Иса и Муса, и на опустевших промыслах шведского «Товарищества» — цистерны полны невывезенной нефтью. Тишина на палубах сторожевых кораблей — не слышно даже плеска воды, и в удушающем зловонии казармы–тюрьмы, и на опустевшей базарной площади.

Гаджи Сефтар поправляет на носу очки. Глаза–бабочки, тревожно встрепенувшись, хлопают крыльями, а затем вновь успокаиваются, распластавшись на безглазом лице ахунда. Он вытягивает тощую руку из широкого рукава абаза и, взяв мертвую ящерицу двумя пальцами поперек тела, кладет ее на сухую ладонь левой руки. Муравьи бегут по пальцам, запястью, но Гаджи Сефтар не обращает на них внимания. На мгновенье он сжимает руку, а когда раскрывает ее, мертвая ящерица на его ладони вдруг оказывается живой. Некоторое время она оцепенело смотрит на солнце изумрудными глазами, потом соскальзывает в просвет между пальцами и быстро убегает вдоль стены ограды…

Ахунд Гаджи Сефтар, умеющий оживлять мертвых ящериц, улыбается, обнажая желтые зубы. В пустом дворике мечети никто не увидел явленного им чуда. И никто на священном острове Пираллахы, погруженном в полуденную сиесту, не увидел этого. И только где–то на окраине моих снов сохранился образ безумного ахунда с ожившей ящерицей на раскрытой ладони.

В то время, как остров задыхался в головокружительном мареве, вызывающем приступы удушья и головные боли на манер мигрени, чудеса продолжали будоражить его зыбкую реальность, смущая своей очевидной бессмысленностью. Память о них в моих снах. Все прочее, неважное, сохранила история.

До завершения траура в доме Калантаровых осталось еще почти восемь месяцев.

Идрис Халил закрывает напряженные глаза и узнает в призраке у бассейна Ругию–ханум.

2

— Начинайте уже!

Неожиданно зычный голос Балагусейна заставляет двух солдат в гимнастерках, почерневших насквозь от пота, торопливо загасить самокрутки и заняться ручным насосом, установленным над колодцем. Хороший германский насос, напоминающий небольшую судовую помпу. На верхней крышке полустертая надпись — что–то вроде «…undapp». Солдатики стоят друг против друга и по очереди давят на концы карусельного рычага. Насос с легким свистом приходит в движение, и вскоре из алюминиевого наконечника брандспойта, который держит обеими руками Балагусейн, начинает рывками бить широкая струя прохладной колодезной воды.

Поливают сад: обгорелые головешки, выложенную камнем тропинку, ведущую к бассейну, сам бассейн, ограду. Пенные ручьи, промывая в горячем песке зигзагообразные канавки, расползаются в разные стороны.

— Давай, давай! Налегай!..

…Копоть, пластами отслаиваясь от стен, уносится черной водой. Балагусейн в засученных до колен форменных галифе подтягивает за собой брандспойт и двигается вдоль аллеи. С веранды дома за всем происходящим рассеянно наблюдает Идрис Халил.

Из секретной депеши:

«Согласно полученной информации пассажирское судно «Гянджа», являющееся собственностью фабриканта Гаджи Амираслана Гулы оглы Меликова, 31 мая 1919 года вышло из г. Энзели и направилось в Баку, имея на борту сорок пассажиров, девять членов команды и груз, включающий в себя…». Там же, среди бумаг на рабочем столе, где лежит секретная депеша, находится и желтый конверт с указом, подписанным самим министром внутренних дел о производстве сержанта полицейской службы Мамеда Рафи Гара оглы в лейтенанты за особые заслуги перед Республикой…

Судно считается пропавшим без вести и, скорее всего, затонувшим где–то на половине пути от Энзели до Баку уже почти целый месяц назад.

29 июня.

Когда сверкая яростными зарницами невероятно расплывшийся багровый диск солнца, исполосованный фиолетовыми линиями, наполовину опустился в море, на горизонте вдруг возник гигантский силуэт корабля. С востока на запад. Силуэт был рыхлый, нечеткий, будто набросок углем. Крошась и ломаясь по краям, он медленно скользил над угасающей в темной воде полоской света, уткнувшись одинокой трубой в небо с проступающими на нем звездами.

Три быстрых морских охотника: «Африка», «Ильдрым» и «Ингилаб» — бросились за ним вслед, но как только верхушка солнца погасла в шипящих водах, силуэт корабля распался на бесформенные части, которые вскоре поглотила наступившая темнота.

— Что же это было?

— А кто его знает?! Привиделось, наверное! В море всякое случается… — пожилой матрос смачно плюет за борт в невидимые волны.

Следующим утром «Гянджу» обнаружили севшей на мель в версте от острова.

Деревянная баржа зарылась носом в светлую полоску песка, протянувшуюся в море от гряды невысоких скал. Никаких видимых повреждений. Мерная зыбь лениво закручивается в пенные кольца, бегущие по нарастающей через всю отмель, чтобы, войдя в глубокие воды, расплыться в них без остатка. Прозрачные блики трепещут под обнажившейся ватерлинией в переливающихся пятнах мазута с плотными наростами колючих мидий. Прикрыв глаза от слепящего солнца, моряки, стоящие на железной палубе «Ильдрыма» с зачехленной носовой пушкой, наблюдают за крикливой стаей чаек…

— Эй, там, на «Гяндже»! Есть кто–нибудь живой? — кричит с мостика в жестяной рупор офицер. — Отвечайте!

Корабль–призрак хранит молчание. Лишь протяжно гудят в такт бегущим по отмели волнам его переполненные трюмы.

Над мощеной дорогой, ведущей в поселок от пристани, висят остатки утренней дымки, сплошь пронизанной тонкими лучами света. Жандармы и солдаты оттесняют людей к длинному деревянному бараку под плоской крышей, пропуская фаэтон с Идрисом Халилом, майором Калантаровым, доктором и управляющим нефтяными промыслами Георгом Карловичем Бергером. Коляска остановилась у здании таможни.

Несмотря на внушительную толпу, стоит необыкновенная тишина — плотная, густая, напряженная. Тишина, которую не в силах нарушить ни монотонный плеск воды о деревянные сваи, ни отрывистый хохот чаек, ни длинные свистки сторожевых катеров.