Читать интересную книгу Русь. Том I - Пантелеймон Романов

Улов был чудесный. Уже давно наловили такое количество, которого хватило бы на неделю. Но Авенир, бывший все время как в лихорадке, просил закидывать еще.

Даже Данила и тот запротестовал.

— Да куда тебе ее столько, — сказал он с сердцем, — ведь протухнет вся, не хуже прошлого раза.

— Ты ремесленник, а не охотник! — торжественно сказал Авенир. — В тебе размаха нет. Эх, не в отца вы! — прибавил он, с горечью махнув рукой.

* * *

Часа через два хотели причалить к берегу, но Авенир закричал:

— Поедем дальше, около лесничего остановимся.

Проехали еще с четверть часа в совершенной темноте и причалили к песчаной отмели. Огня не было видно. Все вышли и стали ходить по берегу, собирая сухие палки для костра.

— Вот хорошо-то, Валентин! — кричал каждую минуту Авенир. — Человеческой души ни одной не видно.

— Пойдем лесничего с женой приведем, — сказал Валентин.

— Неудобно, пожалуй, поздно, — с некоторым колебанием возразил Авенир.

— Отчего же неудобно? Можно извиниться. У него вино, может быть, есть.

— Ну, тогда идем, — согласился Авенир. — Вы бы сняли свои манжетки-то, — прибавил он, обращаясь к Федюкову. — Вот культура человека заела.

— А они вам, я вижу, поперек горла стали, — сказал с досадой Федюков, который и без того был в дурном настроении оттого, что промочил в лодке свои желтые ботинки и ему забрызгали весь костюм.

— Ну идем, идем! — крикнул Авенир. И они с Валентином исчезли в темноте.

Минут через пять со стороны домика послышался отчаянный лай перебудораженных собак и стук в ворота, по которым Авенир и Валентин дубасили в четыре кулака. Скоро стук и собачий лай прекратились, послышались голоса шедших по двору людей с огнем, и через минуту все скрылись за воротами.

Митенька Воейков остался с Федюковым ждать. Авенировы молодцы молча мыли в реке сети. На берегу горел костер, вспыхивая и как бы раздвигая кольцо темноты ночи, и от него змейками летели вверх искры. В трех шагах за костром темнела река, за ней возвышался еще более темный берег, а вверху было темное небо, на котором мерцали редкие звезды. Ночь жила: отовсюду из росистой травы слышалась трескотня кузнечиков, а с луга доносился звонкий крик перепелов.

В воздухе было тихо, тепло и пахло речной водой.

Митеньке хотелось спать, и он в полусне слышал какие-то голоса, просыпался, думая, что идут, но это ворчал Федюков.

— …Пропали. И куда, спрашивается, нелегкая понесла. Вот вам образец среды: душите нас абсолютизмом, жандармами, а мы преспокойно будем рыбку ловить. Такова наша среда и действительность. Поэтому-то я над ней давно поставил крест, — сказал он, энергически черкнув в воздухе крестообразно пальцем, — весь ушел в принципы; здесь, по крайней мере, я могу оперировать в мировом масштабе и не соприкасаться с такой публикой. И с высоты этого сознания я не только не печалюсь, что вокруг меня все ни к черту не годится, а торжественно при вас, сидя вот на этом пне, заявляю, что, если будет хуже и хуже, я буду только радоваться и потирать руки.

Около домика послышались голоса.

— Ведем! — закричал с торжеством Авенир еще издали.

Когда они вошли в круг света весело трещавшего костра, то лесничий оказался несколько полным, еще молодым, добродушным малым в русской вышитой рубашке с махровым поясом и в тужурке с зелеными кантами. Он смотрел заспанными глазами на костер, на людей, ничего не понимал и только улыбался.

— Я уже седьмой сон видел, — сказал он, — обошел весь лес пешком, думал, до обеда завтра просплю, а вы разбудили.

Жена его, молодая женщина с густыми темными волосами, стояла в накинутой вязаной кофточке у костра и, придерживая ее руками на высокой груди у подбородка, как бы согреваясь от ночной сырости, смотрела непроснувшимися еще глазами на огонь и тоже улыбалась. Но, когда она медленно поднимала свои длинные ресницы, как бы украдкой взглядывая на незнакомых мужчин, в глазах ее мелькало любопытство женщины, давно не бывшей в обществе мужчин.

— Вот люди! — сказал торжественно Авенир, отступая на шаг и указывая пальцем на лесничего с женой. — А приди ты ночью не к русскому, а к какому-нибудь немцу, да потревожь его покой… Нет, мы единственный народ.

Минут через десять начистили рыбы, достали из лодки черных щелкавших хвостами раков и стали варить из налимов уху, которая все набегала пеной к одному краю и ее снимали щепочкой.

У лесничего действительно оказалось вино. А жена его принесла в карманах своей вязаной кофты рюмки. Повернувшись боком к ближе стоявшему Митеньке Воейкову, она попросила его вынуть их, так как ее руки были под накинутой на плечи кофтой. И когда Митенька доставал рюмки и запутался в кармане, молодая женщина, взглянув на него сбоку, улыбнулась, как будто это неожиданное близкое соприкосновение сделало их знакомыми.

— Хорошо! — сказал Валентин. — Заехали неизвестно куда, сидим на берегу реки около привязанных лодок и варим уху. Может быть, здесь, на этом самом месте, тысячу лет назад сидели люди в звериных шкурах и тоже варили уху. А около них лежали женщины — свободные, общие для всех. И над ними были те же звезды, что светят над нами и теперь… Человек научился с того времени, в сущности, очень немногому, а потерял очень многое: настоящую свободу, которой боится пользоваться теперь.

Ночь была все так же тиха. За рекой попрежнему кричали перепела, и над костром, налетая на светлый круг, вились ночные бабочки.

Долго ели уху и рыбу с крупной солью, пили водку и портвейн с печеными раками, лежа на захваченном от лесничего ковре. Потом все пили на брудершафт с женой лесничего.

Когда очередь поцелуя дошла до Митеньки, молодая женщина, молча встретившись с ним глазами, черными и блестевшими от костра, едва заметно улыбнулась; потом медленно поцеловала его, но сейчас же, вздрогнув, остранилась, упершись в грудь ему рукой.

А потом, когда бутылки были уже наполовину опорожнены, все сидели, лежали в куче на ковре и говорили кто что… Митенька Воейков, чувствуя, как приятно земля уплывает куда-то из-под него, нечаянно встретился своей рукой с рукой молодой женщины, и, так как она не отняла своей руки, он, незаметно для других, тихонько сжал ее пальцы. Она, не оборачиваясь к нему, смеясь и отвечая на нетвердые вопросы мужчин, все больше и больше отдавала Митеньке свою горячую руку.

А кругом была ночь, тишина и захмелевшие люди, которым было все равно, и всем было все равно оттого, что было очень хорошо.

— Эх, хорошие вы все, славные люди! — говорил Авенир. — И тебя, Валентин, люблю, и тебя, лесничий, люблю. Одно только плохо, что спорить вы не умеете. Когда я еще в гимназии учился, я тогда уж Канта вдребезги разбивал, а ведь ученый, говорят, был…

— Пей, — сказал Валентин, который чем больше пил, тем становился краснее и как-то деловитее. Он, наморщив лоб, чокнулся с Авениром и сказал:

— Когда пьешь под небом, то забываешь краткость отпущенного нам срока. Человек, перешагнувший… за некоторые пределы, несет наказание за это тем, что уже никогда не забывает о сроке. Ибо не годится человеку знать много, так как он рискует потерять вкус ко всему. И давайте… пить, это восстанавливает равновесие.

— Верно! — крикнул Авенир. — Восстанавливает и возвышает, в особенности у нас, у русских. Это тебе не какая-нибудь немчура, которая пьет для свинства. Вот мы сейчас пьяны, а строй мыслей-то какой, замечаешь? Видишь, о чем говорим?! Так-то, брат…

— Потому и говоришь, что пьян, — коротко сказал Валентин.

— Вот! — сказал Авенир. — Именно. А Федюков мрачно прибавил: — Потому что тут душа освобождается от гнета, насилия и примиряется со всем.

— Верно! — крикнул опять Авенир, повернувшись к Федюкову. — Примиряется со всем…

Все размякли, всем хотелось говорить какие-то хорошие слова, что-то делать, доказывать, и все пили рюмку за рюмкой.

Митенька Воейков перестал пить, потому что он чувствовал, что теплое плечо жены лесничего как бы случайно изредка на некоторое время прикасалось к его плечу и на несколько секунд оставалось в таком положении. Потом, вздрогнув, опять отодвигалось, причем молодая женщина сидела к нему спиной. А потом они и совсем очутились как-то тесно один от другого.

— Ты почему не пьешь? — спросил Авенир у Митеньки, тоже неизвестно когда перешедший с ним на «ты».

Митенька, испуганно вздрогнув, отодвинулся от жены лесничего.

— Я и так пьян…

— Он аскет, — сказал Валентин. — Не пьет вина, не знает женщин.

— Все это, слава богу, уже в прошлом, — сказал Митенька и, не оглядываясь, почувствовал, как молодая женщина сначала повернула к нему голову, как при неожиданной для нее новости, которой она не подозревала в этом молодом человеке, а потом опять, как бы с шутливым вызовом перед кем-то подтверждая на деле его слова о перемене жизни, уже смелее прижалось теплое плечо и мелькнула улыбка и черный глаз.