Мысли были заняты подбором названия к картине, которую я ясно видел перед собой. Почти бессознательно я думал дальше: «Где теперь живет Кубин? В Линце, в туманной долине Дуная, где можно писать такие мрачные картины?»
Потом вновь появилось жаждущее жизни я. Аджиба принес мне рукавицы, я их надел на белые опухшие руки. Я думал, что руки пропали, но мы еще живы.
Паника охватила меня.
– Жить, жить! – закричал я. – Вниз, не стойте здесь, вниз!
Серые маски смерти моих трех товарищей все еще были неподвижны, но они стали действовать быстро и уверенно.
Произошла переоценка ценностей – шарф сейчас стоил дороже, чем фотокамера. Мы взяли с собой все теплые вещи, остальные оставили. Палатки остались: может быть ветер уничтожит их, может быть мы спустим их позже, но сейчас было важно одно – бороться за жизнь.
Я не хотел бы, чтобы создалось впечатление, что дорогу вниз нам открыло мое паническое состояние. Не моя заслуга, что мы возвратились. Это целиком заслуга трех шерпов – Пазанга, Аджибы и Анг Ньимы, которые в этом аду нашли дорогу вниз.
Тем не менее я думаю, что мое упорство было тогда решающим.
Шерпы, видимо, на основе своей веры или на основе своей почти животной привязанности к земле, не видят в смерти тех темных ворот, полных неизвестности, которые видим мы, европейцы. Они умирают легче и спокойнее, чем мы.
Если бы я сказал тогда Пазангу: «Нет дороги, мы погибнем», – думаю, что мы остались бы навсегда в лагере IV.
Несмотря на это, наше спасение не является моей личной заслугой, а лишь результатом моих неазиатских чувств, заставивших меня кричать все время: «Вниз, иначе мы погибнем здесь!»
Во время спуска шерпы выполняли свою работу весьма добросовестно. Как только было принято решение, они стали деятельными и энергичными.
Мы закрепили палатки и оставили их на месте, как они лежали. Это было не отступление, а бегство.
Я, со своими обмороженными руками, был совершенно беспомощен. Пазанг привязал мне кошки.
Потом мы связались веревкой и пошли в обратный путь. В моей памяти осталось мало об этих часах пути до лагеря III. Я только помню невероятной силы ураган, шерпов, которые, как кошки, цеплялись за снег и удерживали друг друга. Вспоминая сейчас этот спуск к жизни, я снова чувствую боль в руках и острые иглы ветра на лице. Я вижу густые облака снега, создавшие вокруг нас ночную тьму, несмотря на ясное солнечное небо. Это был тяжелый путь.
Но я вспоминаю и чувства безопасности и дружбы. Мы были вчетвером на веревке. И я был убежден: или мы все спустимся вниз, или никто не спустится. Я не мог себе представить, чтобы кто-либо, более сильный, отвязался от веревки, отвязался от судьбы, которая связала нас в единое целое, и продолжил путь один. Я также не мог представить себе, чтобы мы могли оставить самого слабого, задерживающего нам спуск. В этом случае собственная жизнь теряла бы смысл.
Возможно, что я очень идеализирую эти воспоминания, но мне кажется, что нет. Веревка была не просто шнурком, от которого можно отвязаться, она была прочными, давно установившимися узами, которые невозможно порвать.
Мы спустились ниже. Ураган ослабевал. Шерпы тоже обморозили пальцы на руках. Мы подошли к ледопаду, спустились, страхуя друг друга, и пришли в лагерь III, где встретились с Сеппом.
Он за это время выздоровел, приобрел хорошую форму, поднялся в лагерь III и пытался выйти нам на помощь. Но ураган все срывал его со ступенек, а один раз отбросил в сторону на пятьдесят метров в снег, где он задержался на краю обрыва.
Сепп выглядел ужасно: усталое, старое, морщинистое лицо, на бороде лед и снег. Позже, когда мы просматривали наши фотографии, я спросил его, почему он нас не сфотографировал. Вероятно, это были бы самые лучшие снимки.
– Я побоялся, – сказал Сепп, – ты выглядел очень страшно, а Пазанг все время плакал и кричал «Погибнем».
Я ничего этого не помню. Помню только большую радость, что встретил Сеппа, и горькое чувство поражения.
Я показал Сеппу свои к этому времени невероятно распухшие руки и сказал: «Они капут и вершина капут!»
Бегство продолжалось. Сняли лагерь III. Теперь нам не нужна была веревка: гребень простой и знакомый. Ветер здесь сносный. Мы перехитрили смерть. Но пламя жгучей боли от рук прошло по всему телу, и я знал, что буду жить, но руки погибли.
Пошли вниз, в лагерь II. Шатаясь, как пьяный, я проходил по гребню, по которому несколько дней назад поднимался уверенный в победе. Конечно, отрадно уйти от смерти, стоящей так близко, думал я, но грустно остаться калекой. Шатаясь, я шел дальше вниз.
Лагерь II. Уже вечерело. Гельмут здесь, несмотря на то, что он еще был болен, и в его обязанности входила только организация транспортировки грузов. В пургу он поднялся наверх, правильно предположив, что его помощь будет нужна. Он, правда, доктор географии, а не медицины, но тем не менее он сразу же сделал мне уколы, способствующие усилению кровообращения.
Пока устанавливали палатки, я сидел на корточках между двумя камнями, засучив рукава. Пазанг обнял меня сзади, как любимая мать, а Гельмут вонзил шприц в мои мышцы.
В наших мыслях еще жило стремление к бегству. Нам очень хотелось уйти подальше от этой вершины, так безжалостно победившей нас. Лагерь I более защищен от ветра, но я был очень слаб и не мог идти дальше: боялся длинных осыпей перед лагерем I. Я очень устал и хотел забыться.
Установили две палатки. Остались ночевать в лагере II вчетвером: Сепп и я – в одной палатке, Гиальцен и Да Норбу – в другой. Остальные спустились вниз.
Я лежал в палатке, когда пришел Пазанг, чтобы попрощаться. Он подал мне руку, но при виде моих рук, наклонился и поцеловал меня в щеку. Я чувствовал себя трупом, с которым прощаются.
Я никогда бы не осмелился подумать, что мы меньше чем через две недели будем опять целоваться со слезами на глазах, на этот раз не со слезами горя, а со слезами радости, потому что будем стоять на вершине Чо-Ойю. Тогда, после урагана, в лагере II у меня не было надежды, а только все возрастающая уверенность, что я останусь без рук и вершина для меня потеряна.
Я был беспомощен, как ребенок, и Сепп ухаживал за мной с трогательной заботой. Подобно вечно крутящемуся колесу, в моей голове шли мысли, и все время возникал вечно новый и острый вопрос: почему? Почему погода не могла испортиться днем позже? Почему ураган имел такую, все возрастающую силу? Почему? Где и когда я совершил ошибку? Нет, штурм был хорошо и тщательно подготовлен, ошибки в этом не было. Но в чем тогда моя личная ошибка? Может быть, всему виной слишком большая самоуверенность, которая была у меня накануне вечером? Может ли быть человек наказан так жестоко без всяких оснований к тому? Почему? Почему?