Читать интересную книгу Каждый сам себе дурак - Кирилл Туровский

А лучше, конечно, поменьше говорить о любви. Потому как это все равно некоторый внутренний энергетический запас того немногого хорошего, что еще прозябает у нас на задворках. Чем больше болтаешь о любви и делаешь человеку приятного, тем скорее все это иссякает. Поэтому, чтоб сохранить в себе хоть толику любви, надо быть молчаливым и делать подлости.

Гребет каждый дурак в лодке к загадочной цели. Сначала вроде драйв катит, а потом смотрит дурак и видит, что дыр в лодке не залатать и прибывает вода. Весла изъеты термитами, а лицо морщинами. Понимает, что грести совсем не стоило и в жизни появляются только пробоины. Может закричать дурак, да все без толку.

Над ним тьма и миллионы нарисованных им же богом.

И они злорадно смеются.

11

Наконец-то, Могила, я отправился и в Академию Философии. Это в центре. В начале Тверского бульвара памятник Пушкину, в середине Есенину, в конце — какому-то химику или ботанику. Где-то посередине — наше фуфло. Грязный покоцанный дворик, слева от дворика обменник, где я поменял баксята, справа турагентство. В центре, как я уже говорил, тоже памятник, Аристотелю. За ним трехэтажное желтое здание. В здании шебуршатся отборные особи. Иными словами — «чужие».

Мера питается временем, любовь — больным воображением, надежда — тягой к бессмертию. Что предстояло черпануть мне, оставалось непонятным.

В Академии встретили меня уж как следует. То есть обхаяли, а кудрявая маразмотина, курирующая наш факультет, долго визгливо интересовалась, где я шлялся пару недель, пока все активно впитывали бредятину. По ее мнению, нужно было незамедлительно запрыгивать в учебное стойло и заглатывать образовательное пойло вместе со всеми.

Чтобы обезопасить себя в плане пребывания в этих стенах, принято было вылизывать. Ректорату, деканату, преподам, друг другу, предметам, книгам, и, конечно, великим фигурам прошлого. Мне тут же намекнули, что для проформы я тоже могу кому-нибудь подлизнуть. В этом, понятно, был и определенный смысл. Те, у кого оказывались самые длинные языки и пухлые губы в конце месяца засвечивались в особом списке, вывешиваемом на стенде и сообщающем, кому сколько жалких копеек на карман кинулось. Короче, все было, как везде. Вранье сплошное и даун на дауне. И несмотря на то что все были как-то витиевато разбиты на факультеты по специализации, самими занятиями философией здесь и не пахло.

Мои однокурснички, ясен пес, тоже оказались один хлеще другого. Даже несмотря на то что иногда мы с ними по углам дворика покуривали гаш. Те же мажорчики, детишки ублюдков из многочисленных союзов, очкарики, откровенные психи и олигофрены — вот в какую компашку я вперся. Особо отвратительным поступком считалось, если ты не из Большого Города. В чем я, конечно, с ходу со своим Западно-Городским происхождением и провинился.

И вляпался в эту славную Академию по самые баклы.

С раннего утра унылыми группами обучающиеся тянулись навстречу прослушке нескольких часов бесполезной информации. Их грязные длинноволосые тыквы по пути заглатывали бутереброды, осыпая товарищей многозначительными репликами. Так они взбадривались, чтобы хоть как-то самооправдаться за свои ежедневные скорбные путешествия в желтое здание на Тверском бульваре.

Однако сдерживаться, чтоб сразу не поразбивать товарищам хлебала, было непросто. Это заведение мало чем отличалось от ПТУ советских времен — такие же сверхинтеллектуальные рожи. Преподаватели — еще хуже. Рассыпающиеся на крупинки старики с трудом находили дорогу в Академию, иногда даже забредали в другие учебные конторы и неслабо чепушили там. Впрочем, этого, кажется, никто и не замечал. И тем более не удивлялся.

Позиционировавшиеся на более старших курсах тоже борзели не по дням, а по часам и все более совершенствовались в болтологии и переливании из пустого в порожнее. Имя тоже с превеликим удовольствием вправил бы мозги.

Мне явно не везет на учение. Чего уж. Наверное, слишком молодой, глупый и мало духовных ценностей в этой жизненке насобирал в башкетничек.

«Не прет. Вот так не прет», — признавался я себе на лекциях и ежеминутно поглядывал на часы в ожидании перерыва. Ну, чтоб шляться куда пойти. Потребовалось совсем немного времени, чтоб вкурить: хоть десять лет здесь провисни, толку не будет никакого.

Болото… Ни посадочных мест, ни взлетной полосы, ни звезд, ни даже теории полетов. Все вязло и расплывалось в бесконечном безумии предметов, лекций, курсов и фраз.

Самые офонаревшие мои однокурснички подсаживались к лекторам поближе. И жадно впитывали измышления заскорузлого старичья. Типа не хотели ничего пропустить. Заглотив же порцию измышлений старичья они записывали шнягу текущими палочками в пухлые тетрадки. Некоторые притаскивались на занятия с диктофонами. Самые разумные — с видеокамерами. Все как один были безмозглы и уродливы. Ото всех терпко пахло потерянным временем.

Оголтело разглядывал я аудитории, не веря, что такое могло со мной произойти. Еще скоренько вычислил, что здесь, как и везде — все лаялись. Благо каждый олигофреныш наивно считал себя омфалом земли и уж как минимум поумней остальных. Вследствие этого опрометчиво выпячивал свое «Я» по полной программе и пытался навязать товарищам по вузовскому несчастью свои философские воззрения. Они дружно плавали в застоялой немецкой каше из Фейрбаха, Гегеля и Фихте, кто-то перся от греков и римлян, кто-то пыхтел о Мамардашвили.

Я в свою очередь поначалу ошибочно принял своих однокурсничков не за полных идиотов и открыто рассказал им о своей работке «Шоковое столкновение «Я» и «чужих» — единственно возможный путь продолжения существования». Они только потрещали. Эх, скоты! Ведь всегда радуешься знакомству с новыми людьми. Пока их толком не знаешь, надеешься на лучшее, а уж потом… Люди начинают гнить, когда знакомишься с ними поближе. Когда знаешь человека так себе, все что-то себе про него выдумываешь и надеешься, что вот он-то, наверное, не сволочь. А в итоге все напрасный иллюзняк-бесполезняк.

За глаза все здесь старательно вымазывали друг друга в светло-коричневом и приятно пахнущем. Видимо, под цвет здания.

Привыкнув, я тоже стал выпячивать свое «Я», прикидывался на лекциях умным и лицемерно повизгивал, поддакивая очередной лысине, тонущей в песках старости на кафедре. Став единым целым с нашей массой из пятидесяти клеток потеющих на лекции, осознал — надвигается конкретное опингвинение.

Вот болтают, движение. Непрерывное движение. А бежать было бессмысленно. Без толку.

Академия Философии представляла собой весьма странное заведение. Это был одновременно и пьяный корабль, и корабль уродов, и корабль дураков, что, конечно же, преобладало. На этом суденышке мы и гребли к непонятной, но, безусловно, нелепой цели. Что в нас пытались вдолбить на лекциях, тоже представлялось туманным. Типа литература, история, в основном, конечно, философия. И понятно, все — классика. Лучше бы уж мы каких придурочных авторов мониторили. Это сейчас модно, болтают. Ну, как в кино «Бойцовский клуб», «Человек дождя», «Форест Гамп» и все такое прочее.

Все начиналось с первой пары, с мягких разгонов лекторов, спившихся неудачников, и продолжалось до вечера, до глубокой темени, до самого конца.

В очередной раз я притащился в желтое здание и прикидывался, что слушаю полтора часа херни очередного придурка. Я уже научился притворяться покладистым очень искусно и тоже делал вид, что ничего не хочу пропустить. В нормальном состоянии я туда почти никогда и не приходил. К середине лекции я начинал обычно вежливо вякать:

— Что такое абсурдистическая конкретность?

— Поясните, пожалуйста, трансцендентальную сущность безумия.

Преподы закатывали глаза и погружались в глубины. Иногда я им откровенно хамил, портя себе репутацию.

Надо признаться, с первых дней, как я начал посещать эту замечательную Академию, я засомневался в правильности своего выбора. Преподаватели хотели выбить из меня остатки брэйна любой ценой.

Почти сразу я стал стабильно тусклым, мрачным, озлобленным и постоянно не в себе. «Кретин, — говорил я себе. — Куда же тебя принесло? Нет у тебя пунктирчиков в башкарусе даже на децелок. Лучше б в Северный Город на транзитняк за Олегом мотканул». Я вздыхал, перебирал на столе обрывки, на которых я притворялся, что пишу лекции, и раздумывал о своем неадекватном поступке. Может, еще не поздно со всеми в Северный Город? Или Южную Америку? Или Антарктиду?

На уроках я даже зажмуривал глаза и проверял, не снится ли мне все это. Нет, бредятина была вполне реальной.

Один молодой препод, правда, оказался ничего. Как и все, он вошел в аудиторию, сжимая в руках свои книги и рукописи. Внимательно оглядел первые ряды старательных олигофренов, пробормотал какие-то ругательства и одобрительно кивнул в сторону задних парт, где и я привычно расположился. В это время вместе с двумя малолетними тинками мы активно обсуждали теорию и практику выдающегося общественного деятеля прошлого Герострата. Кажется, препод что-то расслышал.