глаза.
— Может я не такой, каким ты меня представляешь, — не сразу проговорил он.
— Ты для меня не какой-то собирательный образ. Ты живой, теплый, одушевленный и очень, очень умный человек.
— Другие люди считают меня мрачным, злобным и жестоким существом. Меня удручает их ограниченность. Меня поняли лучше в Голливуде. Там я плод тонкого эстетического восприятия.
— Ты безответственен и инфантилен. И это в таком-то возрасте! Сколько еще веков ты будешь оставаться ребенком?
— Это никак не влияет на мое отношение к делам.
— Если тебе не нравятся женщины, почему ты до сих пор не подружился с юношей?
— Мужчины не лучше женщин. Я предпочитаю никогда их тут не видеть: никому нельзя довериться. Я люблю одиночество и вполне бы им довольствовался, если бы не ты. Люди, которых я близко к себе допускал, своим вмешательством отравляли мне существование. Я не раз говорил, но похоже, до тебя не доходит, что я испытываю отвращение к жизни. Это чувство настолько укоренилось во мне, что против него бессильны все соблазны этого мира. Все что было прекрасным в нем кануло в прошлое. Сара, я обезумел от тебя!
— Ты от большого ума спятил.
Немного помолчав, Сара сказала:
— Подумай только…человек плачет над чужим несчастьем не потому, что он чувствительный, проявляет сострадание, — он жалеет себя. Вот и ты, пожалей себя. Забудь, что ты бессмертный и живи жизнью человеческой ради тех мгновений, которые делают ее яркой и безумной, нескромно желая себе богатства среди нищеты.
Говоря это, Сара заметила, что он слушает ее с глубоким и сосредоточенным интересом.
— Я не похож на людей. Я не алчный, не мстительный, я не влюбляюсь, не возмущаюсь, никогда не зависел от внешних влияний, не плююсь, как они.
— А кто тот человек, который от тебя не страдал? — не без иронии, просто и добродушно спросила Сара.
Вельзевул ничего не ответил, а лишь посмотрел на Сару с большой непринужденностью. Иногда взгляды бывают выразительнее слов. Слова Сары удивили его и тут ему пришло в голову, что особенно она становится невыносимой, когда дело касается его природы. Он изменил позу, теперь он сидел, откинувшись на подушки и вряд ли чувствовал себя уязвленным женской язвительностью, которая уже как два месяца действует против него в его собственном доме. Скорее он был удивлен, что Сара нашла точное выражение своей мысли, которую изложила в литературной форме и долго не думая, решил подобрать этот комический оборот, предназначенный для сценического воплощения.
— Во мне гораздо больше от дьявола, которым я не перестаю быть, чем от человека, которым стал, — сказал он.
— Если ты дьявол, почему тебе приходит в голову стать кем-то другим?
Этот вопрос заставил его улыбнуться.
— Потому что у человека есть определенный возраст, который определяет его скромные возможности, и я знаю им цену. Могущество дьявола в том, что он может вмешиваться в политику. Мне суждено жить вечно. Я не знаю, сколько мне лет, больше трех тысяч, наверное, и должен сказать, что с годами я все больше тяготею к человеческой жизни. Я от нее в восторге. Я был в теле мужчин и женщин, и каждая жизнь затрагивала меня по-разному. В этом отношении у меня огромный опыт. Пережил и увидел я, конечно, очень много. Меня ненавидят, меня боятся и презирают, ведь я воплощенное Зло. Тогда как Бог милосерден, справедлив. Бог любит людей. Но покажи мне бога, понимающего их? Есть другой способ любить человека, тебе он покажется изощренным, а может, кто знает, и возвышенным. Он состоит в том, чтобы дать ему пережить горе, мучительный нравственный выбор, дать ему терпение выносить унижение и нищету, несправедливость, не обвиняя его, не призирая, а скорее извиняя его недостатки, прощая слабости, ибо вижу я в них суть его оригинальности. Помню, как сейчас чердак, где жил уже глухой Бетховен. У него не было дров, чтобы согреть комнату, он лежал в постели и дрожал, от холода мерзли ноги. Я вошел в тело аббата Карпани, чтобы положить под них грелку.
— Неужели величайший в мире композитор жил в крайней нужде? — удивилась Сара.
— Да. При одном только взгляде на его жилище становилось не по себе. Потом я еще раз приходил к нему в теле аббата, когда сопровождал Россини.
— Расскажи об этом.
— Как уже я сказал, на этой встрече я присутствовал в теле аббата и помню встречу двух великих композиторов в мельчайших подробностях до сих пор. Значительно позже, Арнальдо Фраккороли взялся написать биографию Россини, там есть место, где он описывает их встречу, разумеется, он не знал доподлинно содержание их беседы. Так вот, чтобы ему не пришлось утруждать себя домыслами, я передал ему свои воспоминания, просто я вложил их ему в голову и Фраккороли, охваченный вдохновением, которое было на деле дьявольским, подробно изложил это событие не уклоняясь в сторону вымысла. Итак, в неопрятной, грязной комнате, где жил Бетховен, царили беспорядок и сырость. К стене был придвинут старый черный лакированный рояль, повсюду были разбросаны страницы печатных и рукописных нот. Свет в эту убогую комнату проникал из запыленного окна, выходившего на темный двор. Над ним потолок был в глубоких трещинах. Между кроватью и роялем стоял грубо сколоченный стол в чернильных пятнах и на нем валялись перья и стояли тарелки с остатками еды. Какие-то одежды и не очень чистое белье было брошено на стулья и на скамейку. Среди всего этого запустения сияли только лучистые глаза маэстро, глубоко посаженные под густыми бровями. Спутанные пряди седых волос нависали над широким лбом. От небольшого носа глубокая складка шла к бледным, всегда плотно сжатым губам. Он выглядел гораздо старше своих пятидесяти двух лет. На его обескровленном лице были заметны следы болезни. Больно было на него смотреть. Когда мы с Россини вошли, он лежал на кровати, под навесом лестницы, закутавшись в старый поношенный халат. Он держал в руках нотные листы и время от времени посматривал в открытую дверцу в стене возле кровати, которая вела в кладовку. Он следил за старой служанкой, чтобы она не стащила у него яйца и сыр. Россини был ошеломлен. Он почти устыдился собственного благополучия, ведь он вел обеспеченную и приятную жизнь. Бетховен отложил в сторону нотную корректуру, опустил ноги на пол и протянул руку, имея вид самый плачевный.
— А, Россини! — проговорил он чуть слышно. Это вы автор «Севильского цирюльника»? Примите мои поздравления!
— Что вы скажите о ней? — спросил Россини и посмотрел на аббата, который был переводчиком.
Все, что он говорил, я записывал в тетрадь