Читать интересную книгу И-е рус,олим - Елизавета Михайличенко

-- Она уже протянута вокруг твоей шеи,-- тускло ответил Иезекииль.-- И ты этого не замечаешь, и заметишь лишь когда петля начнет затягиваться.

Красиво сказал. Интересно, он отдает себе отчет в словах? Или так случайно получилось?

Мальчик вдруг вздохнул, раскрыл ладони и стеклянные шарики застучали по каменному полу, запрыгали, раскатились. Мальчик наблюдал за этим крайне внимательно и как-то свысока. И все мы тоже проводили взглядом какой-то из шариков.

-- А я -- Иосиф,-- наконец проговорил невысокий человек в ковровой тюбетейке.-- Ну так несколько слов,-- он обращался почему-то не к Лее, а к ее портрету.

Лея рассказывала, что он убил свою жену. Вернее, так выходило с его слов, а по документам ни разу не был женат. В общем, подозревали, что он кого-то все-таки убил, но так и не разобрались -- кого.

-- Говори лучше со мной, а не с портретом. С живой же удобнее разговаривать, нет? -- весело посоветовала Лея.

Иосиф смущенно попереминался, потом пожал плечами:

-- Могу и так. Но какая разница? Уже ведь все равно... Меня же хотели убить свои же братья, вы это все помните. Значит, я -- Иосиф уже после того, как его предали. Но еще до того, как отомстил... Ну так я уже стал Иосифом мудрым в Египте...

Слова Иосифа не понравились Соломону:

-- Это Соломон -- мудрый! -- возмутился суетливый мужичок.-- Нам не нужно два мудрых, это помешает спектаклю! Какой же интерес будет зрителям наблюдать сразу двух мудрых. Это уже будет философский диспут, а не драматургия, правильно?

Иезекииль как-то неприятно дернул лицом, сразу всеми мышцами, словно они сократились от удара током, и сказал:

-- Когда сталкиваются два мудрых, один обязательно оказывается в дураках. Но вообще-то основная мудрость достается миру через пророков. Не надо быть мудрым, чтобы это понимать.

Лея оборвала спор похлопыванием в ладоши:

-- Нет-нет, мы не будем выяснять кто самый мудрый. Это разная мудрость. Нам нужна основная линия, сюжет. Есть идеи?

Тогда пациенты решили, что в пьесе должна быть женская линия. Но раз нет актрис, то воображаемая, как бы условная, за сценой. Они глазели на Гришины портреты и несли какую-то ахинею о прекрасных принцессах, спящих красавицах и Вечной Женственности. И лишь мальчик молча ползал по полу, собирая шарики.

-- Это надо снимать? -- спросил я Лею.

Она кивнула. Я сразу же поймал себя на том, что пытаюсь фиксировать, как они смотрят на портреты. А это было достаточно сложно, во всяком случае, для меня, впервые державшего в руках видеокамеру.

Актеры неожиданно легко сошлись на том, что лирической героиней будет Марта. Они собрались перед ее портретом, и мне даже казалось, что каждый пытается как-то по-особому ей улыбнуться и привлечь ее внимание.

Я уже почти решил попросить Лею выяснить, почему они выбрали именно этот портрет. Но не попросил. Потому что представил, как они начнут это объяснять, а Марта будет смотреть из рамы на происходящее, как на Кинолога, когда он говорил по-русски... Но получилось совсем неприятно. Соломон стал водить пальцами по пастозным рельефным мазкам на портрете, словно бы повторяя их движение по Мартиному телу. При этом он даже слегка приплясывал. У Иезекииля от гнева сузились глаза, что наконец-то придало его лицу хоть какую-то особенность:

-- Вот из-за этого блядства и убавили нам назначенное и отдали нас на произвол ненавидящих нас дочерей палестинских!

Соломон обиделся. И начал объяснять, что для него величина гарема -больше показатель статуса, что на востоке царь без гарема -- это еще смешнее, чем царь без государства и что он не собирается отказываться от своего права, раз ему положен выдающийся гарем, пусть даже закулисный. А если он не будет соответствовать своей роли, то тогда и спектакль не будет иметь успеха. И зачем тогда вообще все это надо, все эти театральные мечтания?

Но Иезекииль вошел в образ плотнее -- он уже был над такими категориями, как "успех спектакля". Он обличал Соломона, как сластолюбца, из-за гарема которого начались все бедствия еврейского народа. Интересно, как постепенно он все больше входил в роль. Речь его, сопровождаемая потряхиванием стекляшек в ладонях мальчика, становилась все ритмичнее и архаичнее, в ней появилось завораживающее косноязычие:

-- И соблазнял ты народ мой распутством своим, и у каждой дороги блуд был, и на каждом возвышении жертвы идолам возносились. И вот теперь этот Город котел, а мы мясо. А ведь растили тебя, как львенка средь молодых сильных львов, и вскормили тебя, и молодым сильным львом стал ты, и научился терзать добычу, пожирал людей...

Мы с Мартой смотрели друг другу в глаза, впрочем, это обычное свойство портретов. И я читал в ее взгляде вопрос: "Почему ты меня убил?" Потому что в том спектакле, по Гришиной пьесе, мне досталась роль Соломона, а ее растерзали, как добычу. Я не собирался с этим соглашаться, я просто хотел подобрать аргументы, да ну, что за ерунда... конечно, можно убить и бездействием, но не в данном случае, потому что убить бездействием, это когда знаешь какое действие надо предпринять, но не предпринимаешь...

Зазвонил мой мобильник. Но я был не готов отвечать. Не мог я ни с кем говорить в тот момент. Ни с кем и ни о чем.

-- Начинается,-- шепнула Лея.

-- Что?

Я как бы внутренне попятился. Действительно, что-то такое происходило. Но неужели это столь очевидно для всех? А если для всех, то это уже объективность, которую нельзя игнорировать.

-- Что ты имела в виду -- начинается? -- спросил я, чуть требовательнее, чем можно.-- Что?

-- Да спектакль. Они начали нащупывать общий сюжет, общий язык... А ты разве не видишь?

Я пробормотал, что да, конечно, вижу, вижу. Но я видел лишь то, что вмещал экранчик камеры, да и то скорее не видел, а констатировал движение. В какой-то момент я тайком выключил видеокамеру, потому что понял -- нужно сконцентрироваться, и тогда что-то, может быть, зацепится за сломанные стебли моих догадок. Я понадеялся на удачу рыбака... или на удачу полицейского, ищущего в реке мертвое тело...

Я закрыл глаза и собрал мысли воедино. Но они тут же рассыпались из-за дробного звука и запрыгали вместе со стеклянными шариками по каменному полу.

-- Зачем ты это делаешь, Барух? -- вкрадчиво спросила Лея.-- Это ведь не просто так, верно? Это ведь что-то значит?

Барух довольно улыбнулся:

-- Всему свое время, потому что. Время разбрасывать евреев и время собирать евреев.... А ты же главного не спросила! Ты заметила, что когда я их разбрасываю, я стою вот так! -- мальчик гордо выпрямился.-- А когда собираю, то ползаю за ними на коленях. Ну, понимаешь?!

Я понял, что устал. Я больше всего ненавижу в себе усталость, ту степень ее, когда уже не могу сконцентрироваться. Впрочем, иногда нужно просто понять, что мешает... даже мелочь... Конечно же, мне мешал и отвлекал неотвеченный звонок, он словно все дребезжал где-то на периферии. Я отложил видеокамеру и проверил номер последнего полученного звонка. Номер был вроде знакомый, но как-то неуловимо. Я решил перезвонить сразу, чтобы накормить свое любопытство и почти нажал "ОК". Но не нажал. Потому что... Сначала заподозрил. А потом вспомнил точно. Да, это был номер мобильника Марты.

Я посмотрел на ее портрет, она ответила мне спокойным, не насмешливым, а вдумчивым взглядом. Я попытался представить какими словами должен сопровождаться такой взгляд и почти услышал: "Не суетись." Да, верно. Не стоит перезванивать со своего телефона... И с Белкиного -- нельзя. Мало ли... А надо перезвонить из автомата, с улицы. И даже не ближайшего к этому дому. Когда пойду провожать Лею, тогда и позвоню. Вряд ли время здесь что-то решает, это вступили какие-то другие силы.

До конца репетиции я пребывал в бездумной вате. Как назло все затянулось. Лея не почувствовала моего состояния, зачем-то согласилась пить чай, и долго болтала с Беллой о пустяках, хоть я и намеренно демонстрировал, что меня уже наполовину здесь нет. Наконец, мы выбрались на улицу.

Я чувствую себя с Леей, вернее, что Лея со мной, только когда мы вдвоем. У нее даже тембр голоса другой.

-- А ты заметил,-- спрашивает она меня,-- в конце репетиции, когда они все растормозились, какая возникла сексуализация пространства,-- она смеется и повторяет,-- сексуализация пространства... Нравится тебе такой термин?

Мы проходим мимо первого, притаившегося в складке ночной тени, телефона-автомата. И я говорю:

-- Да, термин мне нравится. А то, что пространство сексуализировалось вокруг портретов... Мне как-то не по себе было. Я тогда так не подумал, но сейчас назвал бы "сексуальностью преджертвенности".

-- Мне это тоже мешало,-- неожиданно признается она.-- А сейчас ты сказал, и даже как-то страшно стало. Вот не мороз по коже, а каким-то жаром обдало. Издержки нашего климата, наверное. А жаль, а то пугали бы друг-друга в хамсин и охлаждались.

Меня влечет к ней. Не только плотски, а в целом. Словно тягучий фонарный свет склеивает нас в одно. И мне приходится почти отдирать себя, когда я замечаю второй телефон-автомат.