Давыд Давыдыч, улыбаясь, стал кланяться; Оленькина красота взволновала его странным чувством.
– О чем вы задумались? – спросил он и опять понял, что не то сказал. Подошел к окну, под которым цвел шиповник, и увидел, что Оленька на ладони держит медный крестик.
– Замуж я выхожу, – сказала Оленька и вдруг наклонила голову и стала глядеть на Давыда Давыдыча исподлобья; он видел, как глаза ее заволокло слезами; она сердито тряхнула головой и отвернулась.
– И я женюсь, вот как это все вышло, – ответил он, и тупая, безнадежная скука наполнила его после этих слов, и все показалось давно известным, ненужным, бездольным… – Надо как-нибудь жить, – окончил он.
Оленька помолчала. Потом сказала поспешно:
– Отойдите от окна, неудобно, люди увидят… Так-то, милый мой друг…
Она быстро поднялась и отошла в глубину комнаты.
Накануне петровского поста Завалишин обвенчался, и Анна Ивановна увезла его на море, потом в Париж. Вернувшись, он пошел в уездные предводители, освободил родовое Завалишино от долгов, завел первый в городе по объедению и веселью дом и рысаков, кучу друзей, а потом и любовницу.
Когда же все, бывшее в кругу полусонных его желаний испыталось, Давыд Давыдыч увидел, что Анна Ивановна – противное, злое и сладострастное существо, а сам он несчастен и нечист.
Вернувшись однажды ночью в дурном настроении, он прошел на половину жены и, услыхав за дверью спальни голоса – ее и чей-то мужской, вынул револьвер и выстрелил в дверь, даже не со зла, а черт знает зачем – для гадости.
Анна Ивановна обиделась и уехала в Берлин. Давыд же Давыдыч, написав ей короткое и ясное письмо на обрывке модного журнала, засел в родовом своем Завалишине навсегда.
3
Не повесть эту припоминал Давыд Давыдыч, лежа в окне, не о бесплодно растраченных силах думал он, а о том смутном и волнующем ожидании чего-то (события, катастрофы), чего-то – огромной важности; и хотя до сих пор ожидание обманывало, все же каждый раз казалось ему, что именно теперь приходит самое важное; так и сейчас он старался заглянуть в глубь себя, потому что, казалось ему, событие, хотя и придет извне, всю силу и важность получит, только утвердившись в нем, в Давыде Давыдыче.
Из конюшни в это время, стуча копытами, вылетел молодой караковый жеребец, волоча кучера на поводе. Вылетев, стал посреди двора, махнул хвостом, заржал, прыгнул на дыбки, потом он и кучер рысью пробежали на задворки.
– Красавец, – сказал Давыд Давыдыч, – вот силища, – и когда оттопыренный конский хвост скрылся за углом, он медленно, с опущенной головой, с заложенными назад руками, отошел от окна. «Жеребец ржет и прыгает на дыбки, значит пришла весна, и никому нет дела до того, что когда-нибудь перестанешь прыгать, ляжешь и околеешь. Почему же мне одному не все равно? – думал Давыд Давыдыч, шляясь по кабинету. – А оттого мне не все равно, что это – самое главное, чего я сейчас ожидаю, и будет моя смерть; вот и все».
Закрыв ладонью глаза, он представил свои похороны: вышло глупо и не трогательно, главное – по-обыкновенному, и Давыд Давыдыч даже сделал подобающее грустное лицо, какое было недавно у всех на похоронах председателя суда… Тогда он вообразил самое смерть – себя, умирающим в кровати, и замотал головой – фу ты черт!
– Нет, нет, событие будет другим, не смертью!.. – воскликнул он торопливо. – В сущности отчего я несчастен? Все люди такие же, с изъяном. Не знаю ни одной счастливой семьи. Отчего же я должен быть другой, а не такой, как все?.. – Он хрустнул пальцами и с отчаянием сказал: – Ах, нет, все, должно быть, верят во что-нибудь или просто живут не думая, а я верю только в одно, что умру и что умирать не хочу…
В это время осторожно отворилась дверь, и в ней показался небольшого роста худощавый мужичок, в нагольном заерзанном полушубке, с красным, много раз обернутым вокруг худой шеи, вязаным шарфом. Шапку он держал в руке и, подмигивая на барина, спросил:
– Чего ты, ась?
– Я не тебе… Ты зачем?.. – спросил Завалишин, немного смутясь.
– К тебе я, здравствуй, – ответил мужик и подал руку. – Пожимая ее, Давыд Давыдыч почувствовал все его жесткие ногти и мозоли. «Вот этот мучиться не станет», – подумал он, сел к столу, отодвинул локтем поднос с водкой и колбасой и сказал:
– Садись. По какому делу? Как зовут?
– Андрей, Андреем зовут, – ответил мужик и присел на краешек стула, умильно покосясь на водку. – Едва до тебя добрался, воды – прямо сила: овражки обязательно нонче пройдут, как уж я пробрался только… – По красному тощему лицу его пошли веселые морщины, он совсем зажмурил свои щелочки и решительно сказал, тряхнув бороденкой: – Промокли мы как есть.
Давыд Давыдыч налил ему водки в стаканчик и себе в рюмку. Андрей изобразил на лице уважение, боясь раздавить, взял стакан и выпил все до капли, крякнув очень громко, чтобы показать, как это действует.
– Ешь, угощайся, – сказал Давыд Давыдыч, пододвигая поднос.
– Чего ее – пищу зря перегонять, – ответил Андрей, – вино ей только портить. В еде этой сытности я не понимаю. Хоть бы кашу молочную – ешь, ешь, надоест, бросишь ложку, а ну ее…
Завалишин налил ему еще стакан, и после третьего Андрей размотал шарф и сказал:
– Под Хвалынским дачу мы строили; барин очень остались довольны и поставил нам угощение, всего наварил. Ели мы, ели, вот прямо надоело. Иван Косой – пильщик, мужик завистливый, мне и говорит: «Что же, Андрей, за бутылку съешь сейчас горшочек каши?» Я тут же говорю: «Ладно» – и кашу съел; ему жалко, он опять: «Каравашек ситного съешь еще за бутылку?» – «Ну да». Каравашек этот я съел, и еще так на четверть ему и наел. Надо мной смеяться. А уж я разошелся. На бахчах арбузов нарвал, дынь, огурцов и наелся, и вот с этого сырья меня разобрало… Так что в наземе после меня восемь цыпленков утонуло. Баловство. А пользы никакой нет от большой еды.
– Ну, видно, выпить я могу много больше тебя, – сказал Давыд Давыдыч.
– Это верно.
Помолчали. Завалишин мотнул головой, вздохнул окончательно и спросил:
– Так по какому же делу, Андрей?
– Беда у нас случилась, Давыд Давыдыч.
– У кого – у нас?
– Вот я давно вижу, что ты меня не признаешь. А я и папеньку твоего и маменьку, покойничков, как живых вижу. У попадьи я служу, у вдовой попадьи в работниках…
Рука Давыда Давыдыча, лежащая на столе, так сильно задрожала, что он