Красноармейцы недоуменно переглянулись. Долговязый поинтересовался:
— Это какой-такой унтер-офицер?
— Унтер-офицер, отделенный командир четвертого отделения четвертого взвода пятнадцатой роты сто двадцать четвертого пехотного Воронежского полка!
— Царской армии что ли? — долговязый презрительно ухмыльнулся. — Так нет уже царской власти, двадцать пять лет уж как нет.
— Не царской, солдат, армии, а русской. И команды вольно я не давал! Встать смирно!
Боец дернулся, опустив руки.
— Кто такой?
— Младший политрук Двадцатой стрелковой бригады Третьей ударной армии Долгих.
— А звать?
— Дмитрий.
— А как же ты, Дима, в плен-то попал?
Политрук помрачнел:
— Под Ватолино, зимой еще. Проверял боевое охранение. Разведка немецкая…
— Понятно. Разведка, значит… Так что ж тебя не расстреляли-то? Немцы жутко комиссаров не любят. Да и я не очень!
Долгих аж с лица сменился:
— Оно и понятно… Царская держиморда…
Юра с Ежом дернулись было, но дед резким жестом остановил их.
— Царская, царская… Так что не расстреляли-то?
— Так я в красноармейской форме-то был. Старая форма изорвалась, новую никак прислать не могли, вот звездочку не успел перешить на обычную. Да и документов не было с собой…
Один из бойцов хихикнул.
— Вот что, политрук, держать я тебя не буду. Хочешь — иди, куда глаза глядят. Оружие у тебя есть, в бою взял, молодец. Видел я как ты за нашим героем бежал. Иди, да в плен не попадай больше.
Политрук остался стоять в строю, переминаясь с ноги на ногу.
— Чего не идешь? Иди. Ты свободен.
— Разрешите… — слова Дмитрию давались с трудом. — Разрешите остаться?
— А чего так. Тебя же мое командование не устраивает?
Политрук молча взглянул на деда…
— Разрешаю, Дима. Но запомни раз и навсегда. У меня другого звания нет — унтер-офицер я. А, ежели, тебя смущает — просто командиром зови. Или дедом. Ребята вона уже привыкли — и подмигнул Рите. — И помни. У нас тут единоначалие. Безо всяких ваших комиссарских штучек. Понятно?
— Так точно! — вытянулся младший политрук.
— Ты? — обратился командир к следующему.
— Старший сержант Олег Таругин! Танкист. Механик-водитель.
— Танков, пока что, не имеем, пехотой повоюешь.
— Придется, товарищ командир!
— Куда ж ты денешься-то… Ты?
— Рядовой Прокашев. Алексей. Пехота. Начал в Первом коммунистическом батальоне.
— Ух ты… Это еще кто?
— Ополченцы. Из студентов и профессуры московских университетов.
— Ишь ты… Профессор, значит?
— Что вы… Студент я. Философ. Третий курс.
— Ого! В плен как попал.
— На высотке оборону держали. Один я остался. И патроны кончились. Ну и…
— И руки в гору?
Прокашев виновато понурился.
— Правильно и сделал, — ответ унтер-офицера был неожидан. — Вот сейчас и отомстишь. Следующий!
— Мальцев я. Тоже Алексей. Рядовой тоже.
— Пехота?
— Ага… рядовой.
— Чего ага? Где служил?
— В пятьдесят девятой… В тех же местах, что и товарищ младший политрук. А в плен попал, когда в атаку шли. До первой траншеи дошли — чем-то оглушило. Очнулся — кругом немцы.
Мальцев ростом вполне оправдывал свою фамилию.
— Удобный у тебя для пехотинца рост. Все пули мимо. Хрен найдут. Ты?
— Сержант Колупаев. Павел. Десантник. Первая мобильная воздушно-десантная бригада.
— Где?
— Под Малым Опуевым. В марте. Контузило. Немцы подобрали после боя.
— Чего делать думаешь?
— Душить, сук голыми руками. Насмотрелся в плену, мама не горюй.
— Успеем еще. Потерпи. Ты?
— Ефрейтор Русов. Андрей, минометчик.
— Цыган, что ли?
— Почему цыган сразу? Не цыган! Русский я! Папа — молдаванин.
— Хм… Где служил?
— Двести первая Латышская стрелковая дивизия.
— Какая-какая?
— Двести первая. А что?
— Я не ослышался? Латышская?
— Ну да… Там половина латышей точно. Хорошо воюют, между прочим. А чего?
— Да так… В плен как попал?
— Контузило тоже… Очнулся — расчет лежит, миномет вдрызг. Пошел к своим — на немцев наткнулся.
— Понятно… Ну вот и познакомились, значится… Теперь слушай мою команду! Равняйсь! Смирно! Вольно… Мы идем на прорыв. К нашим. Вот этим четверым обязательно надо дойти до своих. Обязательно.
— Пятерым, Кирьян Васильевич… — перебила его Рита.
Унтер-офицер Богатырев метнул на нее такой взгляд, что она чуть не упала.
— Вот им дойти надо обязательно. Потому еще раз говорю — анархии и прочего двоевластия не будет. Или вы с нами идете — или сами по себе. Вопросы есть?
— Никак нет! — рявкнули бойцы.
В этот момент к деду подошел доктор Валера и что-то прошептал ему на ухо.
Дед поиграл желваками, подумал и что-то шепнул доктору в ответ.
— Разойтись! Маргарита! Ко мне… — почти ласково, но все же приказал Кирьян Васильевич. — И вы, ребята, тоже!
— Операция нужна, — хмуро сказал Валера. — Инструменты. Трокар. Кислород. Чего я сделаю в таких условиях? Умрет. Нож достану — почти сразу. Не достану — еще пару часов протянет. Гемопневмоторакс.
Еж выругался, А Рита застонала от бессилия.
— Может вколоть чего?
— Чего тут вколешь, говорю же, все.
— Пробуй, Валерий Владимирович. Может получиться чего? Вариантов больше нет. Вытаскивай нож. — Вини с силой протер лицо.
— Д-да, В-валер. Д-делай.
— Я ж убью его, почти сразу.
Дед положил ему руку на плечо:
— Не ты. Немец тот. А ты спасать будешь. Мужик он здоровый. Может и сдюжит.
— Сделать-то сделаю. Пусть даже и сдюжит. А дальше? Ему покой нужен. А тут…
— Погодите… Он в сознании? — воскликнула Рита.
— Пока в сознании… Идите, поговорите. Десять минут. Не больше, а то потом поздно будет.
Они подошли к носилкам. Толик тяжело хрипел кровавой пеной. Сели на землю рядом.
— Толька, ты как? — осторожно взяла его за руку Рита.
Тот чуть улыбнулся в ответ и пожал ее ладошку.
— В-все нормально б-будет. С-сейчас В-валера все с-сделает! — Юра заикался на каждом, практически, слове.
Вини и Еж молчали — не знали, что тут сказать. А что тут скажешь?
А Толик что-то прошептал…
— Что? — Рита наклонилась к нему.
— Лешка…
— Что Лешка? Вини, тебя Толик зовет!
— Ива… Иванцов. Хоронил я его. Как попал сюда. Так на утро хоронил. Там. Най… Найдете потом. Третий дом от ветлы. За домом…
— Иванцов??
— Он был… Точно… Вот и я сейчас… Скоро.
— Вытащит тебя доктор, слышишь? Ты молодец, ты можешь. Ты же нужен нам, Толик, слышишь?
Толик опять чуть-чуть улыбнулся…
— Все, идите отсюда. Юра, останься, помогать будешь, — незаметно подошел Валера.
Юра молча кивнул. Ребята отошли, но тут дед вдруг вмешался.
— Ну-ка брысь, мне еще пару слов сказать надо. Отойдите все.
Доктор в недоумении отошел.
Кирьян Васильевич встал на колени перед Толиком.
Потом сердито оглянулся и махнул рукой, мол, отойдите подальше. Потом наклонился близко-близко к Толе:
— Православный?
Тот прикрыл глаза в знак согласия.
— Я тебе молитовку прочитаю. А ты меня за руку держи. Как услышишь твое — так руку мне жми… Понял?
Толик опять прикрыл глаза.
— Слушай… Неисчислимы, Милосердный Боже, грехи мои — вольные и невольные, ведомые и неведомые, явные и тайные, великие и малые, совершенные словом и делом, умом и помышлением, днем и ночью, и во все часы и минуты жизни моей, до настоящего дня и часа.
Согрешил я пред Господом Богом моим неблагодарностью за Его великие и бесчисленные, содеянные мне, благодеяния и всеблагое Его помышление. От самой юности моей обетов крещения я не соблюдал, но во всем лгал и по своей воле поступал. Согрешил я пренебрежением Господних заповедей и предания святых отцев, согрешил непослушанием, неповиновением, грубостью, дерзостью, самомнением…
…Ребята стояли в стороне и смотрели, как что-то шептал Кирьян Васильевич Анатолию на ухо, а тот почему-то плакал в ответ. И часто так кивал в ответ. Потом дед привстал с колен и перекрестил Толю. А потом молча махнул Валере — приступай.
— Брысь отсюда все! — грубо сказал доктор. — Стой! Рита! Чистые тряпки есть?
Рита молча кивнула и вытащила из вещмешка простынь. Дед только покачал головой. И протянул врачу трофейную фляжку со шнапсом.
— Мха еще нарвите. Вместо ваты! — крикнул Валера вслед уходящим, пока Юра рвал на бинты белую ткань.
— Эй, Толя… Готов? Потерпи чуток. Юр, нож достану — сразу рану зажимай. И держи. Ребро сломай — но держи, понял?
— Знаю, Валер. Есть опыт.
— Ну… Поехали? — доктор вытер руки.
Валерка осторожно взялся за рукоятку ножа. И потащил его вверх. Не быстро, но и не медленно. В руке противным скрипом отдавалось движение лезвия по костям. Толя только играл желваками.