Читать интересную книгу Холодная кожа - Альберт Пиньоль

— Омохитхи, Батис. Так они себя называют, — сказал я, весьма вольно подражая их звукам. — И у нее тоже есть имя: ее зовут Анерис. У них одно имя, а у нее — другое. Вы каждую ночь занимаетесь любовью с женщиной, которую зовут Анерис. — Я понизил голос и заключил: — Ее зовут Анерис. Кстати, очень красивое имя.

Батис видел в них безымянную массу. Мне казалось, что, если я дам им имена, его взгляды непременно изменятся. «Омохитхи», «Анерис» — неважно. Слова, которые я пытался воспроизвести, которые я почти что выдумывал, были лишь слабым отражением произносимых ими звуков. Но это не имело большого значения; важно было подобрать для этих существ имя. Несмотря на мои усилия, я добился результата, прямо противоположного ожидаемому. Батис взорвался, подобно бомбе:

— Вы что, хотите говорить на языке лягушанов? Я вас правильно понял? Тогда держите свой словарь! — И он резко кинул мне мой ремингтон, который пролетел расстояние, разделявшее нас. — Вы знаете, сколько патронов у нас осталось? Вам это известно? Они там, снаружи, а мы здесь, внутри. Выйдите и отдайте им свою винтовку! Мне очень хочется увидеть, как вы это сделаете. Да, да, любопытно будет наблюдать, как вы будете вести переговоры с лягушанами!

Я ничего не сказал, а он распалялся все больше, угрожая мне кулаком:

— Убирайтесь отсюда, Камерад-нытик, черт бы вас побрал! Идите вниз, на площадку! Спуститесь по лестнице и защищайте дверь! И как вы смели называть меня убийцей? Это по вашей вине гибли люди! Вы — убийца мечтателей! По вашей милости нас растерзают! Они сожрут наше мясо, обгложут наши косточки, а потом, сытые и довольные, посмеются над вашими идиотскими идеями там, в глубинах своего мокрого ада! Вон с моих глаз!

Никогда еще я не видел его таким. Он был разъярен не меньше, чем в дни самых страшных боев; и на какой — то миг мне показалось, что он видел во мне одного из ненавистных ему лягушанов. В течение нескольких секунд я вынес его взгляд, но потом предпочел прервать разговор. Я вышел из комнаты.

Меня удивляли не столько доводы Батиса, сколько его непоколебимость. Конечно, нам следовало предпринять меры предосторожности. Мы уничтожили сотни их собратьев и не могли рассчитывать на то, что выброшенный нами белый флаг немедленно решит все проблемы. Однако Батис пресекал любую попытку обсудить ситуацию. Он не хотел слышать ни одного слова на эту тему.

Остаток ночи прошел спокойно. Через бойницу в двери мне удалось разглядеть несколько фигур, но их было мало, и они избегали луча прожектора. Там, наверху, разъяренный Батис посылал им проклятия. Он здорово нервничал. Лиловые сигнальные ракеты взлетали вверх без всякой надобности. Зачем ему была нужна вся эта пиротехническая демонстрация?

Постепенно Кафф совершенно замкнулся в себе и избегал встреч со мной. Когда вечером мы неминуемо оказывались рядом, неся нашу вахту, он говорил не переставая. Это был разговор ни о чем, но он болтал и болтал, не замолкая ни на минуту. Таким образом, заполняя все жизненное пространство своей болтовней, он душил любую попытку завести разговор на единственную действительно интересную тему для обсуждения. Я старался проявлять максимальную терпимость. Мне хотелось верить, что рано или поздно он сдастся.

Поскольку я совершенно не мог рассчитывать на его помощь, то решил действовать по собственной инициативе. Мне бы хотелось, чтобы Батис участвовал в деле вместе со мной, но привлечь его на свою сторону я никак не мог. По иронии судьбы именно Кафф навел меня на эту мысль: во время нашего спора он высказал предложение сдать наше оружие омохитхам. Как раз это я и сделал. Естественно, приняв меры предосторожности. У нас уже давно кончились патроны для старого ружья Батиса, а потому оно нам было совершенно не нужно. Кафф вряд ли бы о нем вспомнил.

Я пошел на тот самый берег, на который высадился когда — то на остров. По моим наблюдениям, омохитхи часто появлялись здесь. Я с силой воткнул приклад ружья в песок и выложил вокруг него кольцо крупной гальки, желая таким примитивным способом подчеркнуть свои намерения. Возможно, они поймут этот знак. В любом случае, терять нам было нечего.

Медленно протянулись еще три дня, и ради справедливости следует отметить, что Батис не пытался встать между мною и Анерис. Мне кажется, он действовал так намеренно. Кафф всегда избегал решения важных задач. Совершенно естественно, наблюдая за нашими отношениями, он кое о чем догадывался. Но это были очень туманные подозрения, гораздо менее четкие, чем можно было ожидать в подобных обстоятельствах.

Люди, чья жизнь проходит на море, обычно грубоваты и столь же практичны. Из опыта нашего совместного проживания, а также из — за того простого обстоятельства, что мне довелось прочитать больше книг, чем ему, он решил, что рядом с ним оказался сбившийся с пути библиотекарь. Совершенно очевидно, единственная разница между нами заключалась в том, что в жизни мне встретился такой удивительный человек, как мой наставник. Однако Батис разделял распространенное мнение о том, что книги являются неким противоядием от искушений плоти, а потому был убежден, что наши желания не имеют ничего общего.

Вероятно, более всего его смущал тот факт, что я не оспаривал его прав на обладание Анерис. Если бы мне пришло в голову сделать это, нам бы пришлось начать настоящее пиратское сражение, и вот тогда его натура оказалась бы на привычной для него территории. Но я никогда бы не стал оспаривать у него право на вагину. Я хотел, чтобы он понял нечто большее и гораздо более важное: наши враги не были животными. Человек более сообразительный непременно бы осознал, что эта мысль опасна для его интересов, так как неизбежно сближала меня с Анерис. Но он этого не понимал. Примитивные мозги Батиса Каффа воспринимали очевидность происходящего, но вместо просветления это вызывало у него полный ступор сознания. Отвергая идею в целом, этот человек был не способен осмыслить ту ее часть, которая непосредственно затрагивала его жизнь. Вместо ответа он поворачивался спиной и делал вид, что проблемы не существует.

Дело было в том, что теперь Кафф находился в двойном кольце осады: снаружи маяка и внутри него. И не то чтобы Батис, Батис Кафф, был не способен понять происходящее. Просто у него не было ни желания, ни возможности взглянуть на нашу жизнь по — иному. Он по — своему приспособился к обитанию на острове. Кафф обладал примитивными моральными устоями и не был убийцей. Или не хотел им быть. На протяжении этих дней Батис чаще обычного повторял свою историю об итальянце, которого сочли содомитом, или наоборот. И это был не простой анекдот, а обрывок прошлого, о котором я ничего не знал, несчастный случай, непредумышленное убийство, его более или менее осознанные действия, которые превратили его в парию общества.

Возможно, именно так, скрываясь от правосудия, он попал на остров. Это меня не волновало. В конце концов, решать вопрос о том, был ли Батис хорошим или дурным человеком, я не собирался. На маяк попадали лишь те, кому приходилось от чего — нибудь скрываться, — мой собственный опыт подтверждал это. Оказавшись здесь, Кафф был вынужден найти в этом безумии какой — то смысл и предпочел взять за точку отсчета ночи, а не дни. Он представил противника зверем, увидев в нем только чудовище, не смог понять существовавшего конфликта и встал на путь варварства. Парадокс состоял в том, что его точка зрения сохранялась, несмотря на всю ее ущербность. Борьба за жизнь заставляла забыть обо всем. Ужасная опасность вынуждала нас подождать с обсуждением идей, которые казались Каффу абсурдными. Как только железная логика Батиса укрепилась, каждый новый штурм лишь делал ее несокрушимее. Страх, внушаемый омохитхами, был его надежным союзником. Чем ближе они подступали к маяку, тем больше возникало аргументов в его пользу. Чем яростнее оказывались атаки, тем меньше сил оставалось на рассуждения о противниках.

Однако я не обязан был следовать за ним. В сущности, это являлось единственным проявлением свободы моей личности, которое было доступно мне там, на маяке. И если бы обстоятельства доказали, что наши противники не были простыми хищниками, порядок жизни, установленный Батисом, взорвался бы с силой, значительно большей, чем та, которую скрывают все арсеналы Европы. Это стало ясно немного позднее. А в те дни я видел перед собой только Батиса Каффа, который был не в состоянии рассуждать здраво. Ну кому могло прийти в голову отказываться изменить свою точку зрения, когда от нашего взгляда на противника зависели наша жизнь и будущее?

13

Это был самый заурядный день, просто еще один день на маяке. Утро наполнило наши сердца предчувствиями. Темно-серые пузатые облака ползли по небу. Каждое из них словно не желало дотрагиваться до своих собратьев, и они образовывали на небе странную мозаику — небосклон от этого казался еще необъятнее. За облаками виднелся розоватый тюль рассветного неба, подсвеченный матовым солнцем. Невидимые руки унесли двуствольное ружье с пляжа. Я провел большую часть утра в размышлениях о том, что бы это могло означать. Но ни к какому выводу так и не пришел. Что это было: акт доброй воли или выражение враждебных намерений?