Читать интересную книгу Мир среди войны - Мигель де Унамуно

В тот же самый день, день Пресвятой Девы дель Кармен и годовщины победы Санта Круса при Навас-де-Толоса, в день избиения монахов в тридцать четвертом году, дон Карлос вступил в Испанию – чтобы с лихвой отплатить врагу за поражение при Орокьете, – в том же месте, где тридцать девять лет назад пересек границу его дед, в Сугаррамурди, где в былые времена справлялись бесовские шабаши.

Спели «Тебя, Господи, хвалим»; Лисаррага, а вслед за ним приходской священник сказали каждый свое слово, после чего была прочитана молитва в честь монахов, избиенных в тридцать четвертом году, когда свирепствовала холера, а в ответ на клич, брошенный Королевой с вершины Ачуэлы: «Да здравствует Испания!» – солдаты ответили: «Да здравствует Король!» И после того, как были прочитаны три молитвы Пресвятой Деве де-лос-Анхелес-де-Пурворвиль, Король вышел навстречу солдатам, тотчас обступившим его, и даровал свободу семидесяти пяти пленным, захваченным при Эрауле.

Игнасио понемногу успокаивался. За всеми этими переходами, маршами и контрмаршами он позабыл о своих прежних идеях; исполняя долг, он ждал начала настоящей войны. А идеи? Где они? Тут никто и понятия не имел об идеях, о принципах. Как только люди вступили в состояние войны, идеи превратились в действия, движения, растворились в них; сливаясь, они воплощались в действие, чистое действие – почву для новых идей. Принципы были тем зерном, которое, прорастая, увлекло людей на войну, чтобы исполнить скрытое в загадочной дымке будущего предназначение. Как-то ночью Игнасио вспомнил слова Пачико о том, что все правы и никто не прав и что успех за тем, чье слово окажется последним; но когда с рассветом батальон отправлялся в путь, он, чувствуя себя окруженным себе подобными, весь отдавался ощущению живой действительности. Победа над врагом – вот была цель. Над врагом? Но кто он, этот враг? Враг – это враг! Другой!

Через три дня после вступления Короля на родную землю батальон Игнасио вместе с тремя другими, один из которых был кастильским, стоял на вершине Ламиндано, над городом Вильяро, лежавшим в каменистой долине Арратиа, и готовился на участке между горами и дорогой дать бой укрепившейся в городе неприятельской колонне.

Наконец пришло и их время понюхать пороху, и о чем только не думал Игнасио, кроме смерти. Смерть? Он чувствовал себя достаточно сильным, чтобы выжить и победить. Смерть по-прежнему казалась ему чем-то абстрактным; переполнявшее его ощущение здоровья мешало понять ее.

Две роты были посланы на захват моста; Игнасио, вместе с другими и с первым кастильским батальоном, остался напротив центра и правого фланга противника. Предстояло показать себя, не ударить перед кастильцами в грязь лицом.

Около трех часов дня началась перестрелка; противник наступал под прикрытием артиллерии, и, услышав над головой свист пролетевшей гранаты, Игнасио почувствовал холодок в груди. Он нащупал талисман, на котором мать нитью своей жизни выткала кусочек своей души. Пули начали все чаще насвистывать вокруг, и зрение его словно затуманилось, а мышцы тела ослабли, и судорожная дрожь охватывала его всякий раз, как в воздухе раздавался этот похожий на змеиный посвист. Когда мальчишками они затевали перестрелку где-нибудь на лугу и он хорошо видел и самого целящегося в него, и траекторию, по которой летит камень, сердце его не ведало страха перед этим знакомым противником; здесь же, когда далекий враг казался едва различимым пятном на зеленом поле, он мог чувствовать только какую-то холодную, отвлеченную, механистичную ненависть, в которой было что-то казенное и ложное – именно ложное.

Каким фарсом казалось все это по сравнению с оживленной, шумной детской войной! Как быстро, при первом же прикосновении, рассыпалась в прах эта пустая иллюзия! Поле боя было слишком широко, для того чтобы держать чувства в напряжении.

Пули продолжали свистеть по-прежнему; вреда они не причиняли, и скоро Игнасио привык к их свисту.

По команде «Огонь!» они атаковали правый фланг неприятеля, потеснили его, и, покинув свои позиции, он сосредоточил оборону у расположенной в лесу часовне; между тем роты, атаковавшие мост, после нескольких неудачных попыток вновь соединились с основными силами.

Услышав команду «Вперед!», Игнасио поднялся и побежал вслед за теми, кто был поблизости от него. Бежать было тяжело, ноги путались в густом вереске и папоротнике. Добежав почти до самой часовни, он вдруг оказался среди кастильцев, которых подбадривал и направлял офицер из другого батальона.

Они отступили, потом на мгновение остановились и снова двинулись вперед… Он не понимал, что это значило: почему они вдруг побежали назад, почему остановились, почему опять пошли вперед? Подняв глаза, Игнасио увидел совсем близко вражеских солдат; они отступали, отстреливаясь на ходу, и он побежал за ними. Это была уже третья атака, и вдруг, непонятно для себя, Игнасио оказался внутри часовни, рядом с солдатом, лежавшим на полу и просившим пить. Кастильцы, с ружьями наперевес, с примкнутыми штыками, преследовали неприятеля, который поспешно отступал к городу. На этом все закончилось.

Выходит, это и был его первый настоящий бой? Ему не верилось, и в то же время он убеждался в этом, видя раненых, слушая разговоры товарищей, обсуждавших стычку и оспаривавших у кастильцев заслугу взятия часовни. Каждый рассказывал о каком-нибудь геройском поступке, приводил все новые и новые подробности, и у Игнасио было отчетливое ощущение, что он видел все это собственными глазами. И мало-помалу в нем складывалась цельная картина боя: услышанные подробности незаметно переплетались с его, очень смутными впечатлениями, и ему казалось, что он слышит крики бегущих, видит, как падают рядом солдаты, видит предсмертные судороги.

К ночи созданная усилиями всех легенда окончательно превратилась в его собственное воспоминание, хотя, когда он лежал, свернувшись в темноте, совсем один, образы эти ускользали, казались сном.

Его собственное, живое воспоминание сохранило только путающиеся под ногами кусты, когда он бежал вперед, и фигуры отступавших и отстреливавшихся солдат.

И вновь начались марши и контрмарши, по ущельям и горам, меняющимся, но всегда одинаковым, – надоедливая и утомительная походная жизнь, меж тем как все говорили о том, что восстание набирает силу.

В начале августа они двинулись к Сорносе навстречу Королю, направлявшемуся в Гернику.

Шумные толпы людей окружали их; стайки горланящих мальчишек и женщины бежали перед эскортом, и то тут, то там раздавалось многократно повторенное дружное «Славься!».

Король, крупный, статный мужчина, в запыленном белом походном мундире и большом белом берете с золоченым помпоном, ехал в окружении генералов верхом на красивом белом жеребце.

Проезжая мимо батальона Игнасио, он остановился, чтобы спросить, не те ли это, что были в деле при Ламиндано.

Одна из женщин шепнула другой:

– Красавец! Только какой весь грязный и обтрепанный, бедняжка!

А как он держался в седле! Да, это был Король, и люди толпились вокруг него, вне себя от переполнявших их чувств. Король! Каждый словно видел вокруг него то загадочное, таинственное сияние, которое излучает само древнее слово – Король; мальчишкам он представлялся героем бессчетных рассказов, в стариках будил бессчетные воспоминания. И, пьянея от разноголосого шума, здравиц, от хаотического возбужденного движения, люди во все глаза глядели на этого крупного, статного человека, монументально восседавшего на коне.

Батальон эскортировал его до Герники, и по всему пути: на горных вершинах, в сумрачных ущельях, в широко раскинувшихся долинах – спешили им навстречу, покинув свои очаги, хуторяне, мальчишки высыпали на дорогу, ветераны Семилетней войны выходили взглянуть на внука Карла V, и женщины несли к нему на руках своих малышей.

И вот перед нами открылась, лаская взгляд, долина Герники – широко расплеснувшееся озеро зелени, поверхность которого то тут, то там рябили колышущиеся кукурузные поля; сам город лежал у подножия Косноаги, окруженный лесным массивом и отвесно вздымающимися к небу голыми скалами, а направо протянулся огромный голый хребет Оиса, залитый солнечным светом. Природа встречала Короля равнодушно, молчаливая и недвижимая.

Навстречу процессии вышел весь город. Многие старухи плакали, одни матери поднимали своих малышей повыше, чтобы им было лучше видно, а другие со слезами на глазах проталкивались сквозь толпу, неся детей на руках; люди отпихивали друг друга, стараясь пробиться поближе, чтобы поцеловать его руку, ногу, все, до чего только можно было дотянуться, и одна из женщин, за неимением прочего, даже поцеловала хвост его монументального жеребца. Какая-то старуха истово крестилась рукой, которой ей только что удалось дотронуться до Короля, другая, приложившись к нему хлебцем, жадно прятала освященный кусок. Мальчишки шныряли под ногами у взрослых, карабкались на деревья, протяжный многоголосый приветственный крик стоял над толпой, сердца у всех бились, глаза были прикованы к одному человеку.