Читать интересную книгу А порою очень грустны - Джеффри Евгенидис

Оказывается, это возможно — чувствовать себя выше других и одновременно изгоем.

В детском саду надо было строиться по алфавиту. Во время школьных экскурсий надо было держать напарника за руку, протискиваясь мимо овцебыка или паровой турбины. Вся учеба представлялась одним непрерывным построением; в конце ожидало это, финальное. Митчелл и Ларри медленно продвигались, оставляя позади тенистый, заросший зеленью Ристонский дворик. Земля еще не успела прогреться под солнцем. Какой-то шутник вскарабкался на статую Марка Аврелия, чтобы нацепить на голову стоика четырехугольную шапочку. На стальном боку его лошади было краской выведено «82». Поднявшись по ступенькам вдоль стены театра «Лидс», они пошли дальше, мимо Сэйлс-холла и Ричардсона, к лужайке. Небо напоминало какое-то полотно Эль Греко. Ветер подхватил и унес чью-то программку.

Ларри протянул Митчеллу косяк, но тот покачал головой.

— Уже хорош, — сказал он.

— Я тоже.

Продвигаясь мелкими шажками, словно скованные одной цепью каторжники, они приближались к сцене с навесом, установленной у входа в Юниверсити-холл, перед которой раскинулось море белых складных стульев.

В конце дорожки колонна остановилась. Почувствовав прилив усталости, Митчелл вспомнил, почему не любит обкуриваться с утра. Первоначальный всплеск энергии проходил, и день превращался в булыжник, который надо было толкать вверх по склону. Когда он отправится в путешествие, с травой надо будет завязать. Надо будет поработать над собой.

Колонна снова двинулась вперед. В отдалении, за деревьями, мелькнули очертания центра города, и вот уже прямо перед ними выросли ворота Ван Уикля, и Митчелла вместе с тысячей однокурсников внесло туда.

Народ издавал обязательные вопли, подкидывал в воздух шапочки. Толпа снаружи была плотной, изголодавшейся по детям. Из массы немолодых лиц с ошеломляющей ясностью выступили лица вполне конкретных, его собственных родителей. Дини, в синем пиджаке и плаще «Лондонский туман», лучился, завидев своего младшего сына, — он явно забыл, что всегда был против решения Митчелла пойти в университет на Восточном побережье, где ему ничего не стоило попасть под пагубное влияние либералов. Лилиан махала обеими руками, как обычно делают невысокие люди, желая привлечь внимание. Находясь где-то далеко под воздействием марихуаны, не говоря уж о четырехлетнем пребывании в университете, Митчелл расстроился при виде безвкусной джинсовой кепки с козырьком, которую надела его мать; его вообще угнетало отсутствие в родителях утонченности. И все-таки внутри у него что-то происходило. Эти ворота успели как-то подействовать на него, потому что он, подняв руку, чтобы помахать родителям в ответ, снова ощутил себя десятилетним: он разрывался на части, переполняемый чувствами к этим двум людям, которые, словно мифические персонажи, в течение всей его жизни обладали способностью отходить на задний план, превращаться в камень или дерево, оживая лишь в главные моменты вроде этого, чтобы лицезреть шествие героя — его самого. У Лилиан был с собой фотоаппарат. Она снимала. Поэтому Митчеллу можно было не утруждаться.

Они с Ларри, обогнув радостно кричащую толпу, пошли вниз по Колледж-стрит. Митчелл высматривал супругов Ханна, но их не было видно. Мадлен тоже не было видно.

У подножия холма процессия выдохлась, и выпускники 1982 года, разойдясь в стороны, оказались на тротуаре, сами превратившись в наблюдателей.

Митчелл снял шапочку и отер лоб. Особенного желания праздновать у него не было. Учеба в университете оказалась легкой. Сама мысль о том, что получение диплома — это некое достижение, представлялась ему смехотворной. Однако сам он провел здесь время весьма неплохо и в данный момент пребывал в благоговейном возбуждении, а потому стоял и хлопал своим однокурсникам, стараясь изо всех сил влиться в праздничную атмосферу.

Он и думать забыл про религиозные мысли, про молитву Иисусу, как вдруг увидел профессора Рихтера, шагающего в колонне вниз по холму, в его сторону. Теперь пришел черед сотрудников, профессоров и преподавателей, надевших все свои академические регалии; капюшоны их мантий были оторочены бархатом, цвет которого обозначал дисциплину, а по атласной подкладке можно было распознать их собственную альма-матер: багряный означал Гарвард, зеленый — Дартмут, голубой — Тафтс.

Митчелла удивило, что профессор Рихтер согласился принять участие в таком идиотском массовом празднестве. Он мог бы сидеть дома и читать Хайдеггера, а вместо того пришел сюда терять время впустую, шагать в колонне вниз по холму по случаю очередной выпускной церемонии, причем шагать, как могло показаться с виду, в чрезвычайно приподнятом настроении.

Настоящий конец учебы в университете остался в памяти Митчелла удивительной картиной: герр доктор, профессор Рихтер, двигающийся вприпрыжку, с лицом, озаренным детской радостью, какой оно никогда не выражало в аудитории семинара по религии и отчуждению. Как будто Рихтер нашел средство против отчуждения. Как будто ему удалось вопреки всему победить целую эпоху.

— Поздравляю! — сказал таксист.

Мадлен подняла глаза, на секунду смешавшись, но тут же вспомнила, как она одета.

— Спасибо, — ответила она.

Поскольку большинство улиц вокруг университета были перекрыты, водитель пустился в объезд, через Хоуп-стрит к Уикенден-стрит.

— Вы медицинский закончили?

— Что вы?

Водитель оторвал руки от руля.

— Мы же в больницу едем. Вот я и решил, может, вы врачом стать собираетесь.

— Нет-нет, — почти неслышно ответила Мадлен, глядя в окно.

Водитель понял намек и всю оставшуюся дорогу молчал.

Когда такси переезжало реку, Мадлен сняла шапочку и мантию. В салоне машины пахло освежителем воздуха, чем-то ненавязчивым, вроде ванили. Мадлен всегда нравились освежители воздуха. Она никогда не придавала этому значения, пока Леонард не сказал ей, что это свидетельствует о ее желании избегать неприятных сторон жизни.

— Дело не в том, что в комнате отсутствует плохой запах, — сказал он, — а в том, что ты его не чувствуешь.

Решив, что поймала его на логическом противоречии, она воскликнула:

— Что значит плохой запах — ведь в комнате пахнет хорошо!

А Леонард ответил:

— Да нет, запах-то все равно плохой. Ты путаешь признаки с сущностью.

Вот такие беседы они вели с Леонардом. Отчасти поэтому он ей так сильно нравился. Куда бы они ни шли, чем бы ни занимались, освежитель воздуха всегда мог послужить поводом для небольшого симпозиума.

Правда, теперь она задумалась: а что, если эти мысли с множеством ответвлений как раз и привели его туда, где он сейчас находился?

Такси остановилось перед больницей, при виде которой в голову приходила гостиница «Холидэй-Инн», давно не ремонтированная. Восьмиэтажное здание, белое, со стеклянным фасадом, выглядело таким перепачканным, словно впитало в себя всю грязь с прилежащих улиц. В бетонных урнах, стоявших по бокам от входа, цветов не было — одни окурки. Тощая фигура, наводящая на мысли о тяжких последствиях физического труда и профессиональных заболеваниях, с помощью ходунков пыталась протолкнуться в автоматические входные двери — они работали как положено.

В вестибюле Мадлен дважды повернула не туда, пока наконец не отыскала пост дежурной. Та, лишь взглянув на нее, спросила:

— Вы к Бэнкхеду?

Мадлен опешила. Потом осмотрелась и увидела, что была единственным белокожим посетителем в комнате ожидания.

— Да.

— Пока что не могу вас пропустить. Там уже слишком много народу. Как спустится кто, тогда пущу.

Это был еще один сюрприз. Нервный срыв, произошедший с Леонардом, да и вся его манера вести себя на людях не так, как подобает взрослому, не сочетались с избытком посетителей в больничной палате. Мадлен почувствовала ревность, представив его в обществе незнакомцев.

Расписавшись в журнале, она села напротив лифтов. На ковре имелся призванный поднимать настроение узор из синих квадратов, каждый из которых обрамлял детский рисунок фломастером: радуга, единорог, счастливое семейство. Посетители принесли с собой еду из кафе, чтобы перекусить, пока ждут: пенопластовые коробочки с курицей в остром соусе и с жареной грудинкой. Напротив нее на стуле дремал ребенок. Мадлен бессмысленно уставилась на ковер.

Через двадцать минут, которые тянулись бесконечно долго, открылись двери лифта, и вышли двое белых парней. Мужчины — это вселяло надежду. Один — высокий, с прической в стиле группы В-52, другой — низенький, в футболке, украшенной знаменитой фотографией Эйнштейна с высунутым языком.

— По-моему, он нормально себя чувствует, — сказал первый. — По-моему, ему лучше.

— Это называется лучше? Я больше не могу — пошли покурим.