Кофейня была местом, где можно рассказать друзьям о новых способах изготовления стекла или методах получения фосфора. Если повезет, приятель в кофейне мог обронить бесценные сведения, вроде того, что «негашеная известь, белок яиц, кровь или слизь улиток делают цемент для водопроводных труб твердым как камень», а иногда Гук делился и собственными рецептами: например, своим открытием того, что, если случайно отрезать кончик большого пальца, поправить это можно за четыре дня с помощью «перуанского бальзама».
Зачастую собрание философов и виртуозов так увлекалось, что начинало проводить эксперименты прямо на месте. Гук дважды забирался к потолку заведения Garraway’s, чтобы доказать вращение Земли в определенном направлении. Брошенный сверху шар падал чуть юго-восточнее ожидаемой точки приземления при полете по прямой, заявлял он, не из-за отклонения шара, а потому, что Земля сместилась за время его падения.
По крайней мере в одном случае эксперимент сработал. Шар приземлился юго-восточнее геометрически истинной точки. Радость его была безграничной. Атмосфера собраний была пьянящей, чему способствовали новые наркотики: никотин, кофеин и какао, а борьба за признание была жесткой. Со временем кофейни Лондона станут местом, где люди будут торговать акциями и облигациями или покупать страховку. Лондонская контора Lloyd’s родилась в кофейне. Кофейни сразу стали тем местом, где, как на бирже, росли или падали чьи-нибудь акции.
Говоря иносказательно, вы могли купить Гуков или продать Бойлей или Ньютонов, в зависимости от успеха опытов этих ученых. Кофейни стали такими рассадниками сплетен и слухов, что как-то раз в 1675 году король попытался их закрыть. Было объявлено, что «в таких заведениях различные ложные, злостные и клеветнические сообщения измышляются и распространяются повсюду, к позору правительства его величества и нарушению мира и спокойствия в королевстве», но позже короля отговорили от такой непопулярной меры.
Гук часто отмечал в дневнике, как его принимали товарищи по кофепитию, а однажды с грустью записал, что компания пила за здоровье всех, кроме него. В такой обстановке его эго то раздувалось, то сдувалось, и, сталкиваясь с другими учеными и их достижениями, он ввязывался во вражду, которая дорого ему обошлась.
Его беда была в том, что он экспериментировал во множестве областей, что всегда завидовал любому открытию, которое не сделал сам. Он ужасно рассорился с великим голландцем Христианом Гюйгенсом по поводу авторства в изобретении часов с пружинным ходом. Что еще хуже, он обвинил несчастного секретаря Королевского общества, прекрасного человека по имени Генри Олденбург, в передаче его революционных изобретений иностранцу.
Он был так тщеславен, что, услышав о каком-нибудь изобретении, сразу заявлял, что уже выдвигал эту идею много лет назад, и обещал доказать это при следующей встрече. И он шел домой и рылся в своих бумагах и иногда действительно находил какие-то доказательства своей правоты. Когда он сформулировал свой знаменитый «закон пружин», он так обрадовался, что записал его шифром, чтобы никто не мог, проглядывая его дневники, понять, о чем речь. Он записал: «ceiinosssttuu», — что являлось анаграммой латинской записи «ut tensio sic vis» — формулировки его закона.
Как-то он был в кофейне и хотел было посвятить своего друга Эдмунда Вайлда в тайну физической природы полета, как вдруг вошли трое незнакомцев. Гук сразу замолк и закрылся, как устрица, — и Вайлд, как и остальное человечество, так и остался в неведении.
Он страшно поссорился с Джоном Флемстидом, будущим королевским астрономом, который как-то в молодости написал ему письмо и просил совета по какой-то оптической проблеме. Гук усмотрел в этом попытку украсть его идеи и отказал, а Флемстид жалобно записал: «Он утверждает, что знает некоторые секреты создания и совершенствования оптики, хотя трактата об этом мы так и не имеем… Зачем так тайно горит эта лампа?» Гук назвал его «тщеславным хлыщом».
Вражда с Флемстидом разгорелась в кофейне Garraway’s в 1681 году, когда они обсуждали линзы. «Послушай-ка, Флемстид, — сказал Гук в своей мерзкой манере, готовя ловушку своему оппоненту, — если у вас есть линза с одной плоской и одной выпуклой стороной, какую из сторон вы направите к небесам?» Бедняга Флемстид был застигнут врасплох. Он запаниковал. «Э… не важно, — сказал он, — но вообще-то плоская сторона должна быть обращена к небу».
Ха! Гук просто взорвался и стал осыпать собеседника оскорблениями, доказывая, что вверх должна смотреть выпуклая сторона. «Он долго язвил меня словами и убеждал присутствующих, что я просто невежда и ничего не смыслю в этих делах, а смыслит только он», — жаловался астроном.
Гук нанес серьезное оскорбление на международном уровне, когда в своем эссе напал на польского астронома Яна Гевелия и заявил, что тот использует примитивные и устаревшие устройства. Я, Гук, заявлял он, нахожусь в процессе создания сенсационного нового квадранта для изучения небес — машины, превосходящей все, что сделал Гевелий.
Этот квадрант действительно был просто чудом с множеством прибамбасов, таких как водяной уровень для высокоточной фиксации перпендикулярного положения и часовой механизм для суточного вращения. Но практически-то он не работал, и потребовалось еще пару веков, чтобы довести его до ума, и сделали это другие. Гевелий с горечью писал о тех, «кто стремится разрушить его доброе имя и репутацию и кто презирает все, что сделано другими. Где доказательства, — вопрошал он, — что Гук сделал свои приборы сам?» И многие соглашались, что Гевелий в чем-то прав.
Когда Гук не был занят доказательством своего авторства почти во всех изобретениях, он упорно пытался позаимствовать идеи других. Готфрид Вильгельм Лейбниц привез в Лондон свой новый механический арифмометр. Гук прокрался за машину, снял заднюю крышку и… к ужасу Лейбница, вскоре представил публике механический калькулятор «собственного изобретения».
Эта машина работала хорошо и получила благожелательные отзывы, а потом кто-то заявил, что она не быстрее ручки и бумаги. «Ничего! — сказал Гук в своей типичной манере. — Я сейчас работаю над изготовлением прибора, который будет выполнять такие же функции, но в нем будет в десять раз меньше деталей…», и так далее. Эта машина так и не материализовалась, но Лейбниц был шокирован его поведением и написал жесткое письмо в Королевское общество.
Гук был задирой, спорщиком и — при всех своих неоспоримых достижениях — приобрел репутацию хвастуна. И все же его ссоры и вендетты можно было бы забыть, но… он схватился с интеллектуальным Голиафом того времени.
Проклятием для Гука стала катастрофическая ссора с человеком, чьи прозрения и гениальные догадки будут доминировать в научном понимании физического мира следующие двести пятьдесят лет. К зиме 1683/84 года мысль Гука блуждала по множеству разных областей знания. Поляк Ян Собеский только что спас христианство, отбросив турок от ворот Вены, поэтому он напоминал Королевскому обществу о возможности оповещать о вторжении при помощи семафоров на вершинах холмов и телескопов.
Кроме того, та зима была самой холодной на памяти, и в Лондоне проходила первая Ярмарка на льду за сто двадцать лет. Темза покрылась льдом на семь недель, и на льду стояли магазины и лавки, образуя настоящие улицы. Лондонцы развлекались конными скачками и гонками на повозках. Была травля собаками быков и медведей, были зрелища и бордели — то есть, говоря словами Джона Ивлина, это было настоящее вакхическое празднество.
Тем временем Гук оказался при деле, изучая прочность льда, на котором все забавлялись. Он взял брус в три с половиной дюйма (8,9 см) толщиной, четыре дюйма (10,1 см) шириной и пятнадцать дюймов (38,1 см) длиной и определил, что он не сломается, пока на него не нагрузить вес в 350 фунтов (158,7 кг). Он также установил, путем особо сложных экспериментов, что вес ледяного блока составляет семь восьмых веса воды того же объема, а значит, над поверхностью моря будет видна одна восьмая тела айсберга — еще одна полезная для моряков вещь.
Так вот, в этот хлопотный январь 1684 года Гук беседовал с сэром Кристофером Реном и Эдмондом Галлеем и похвастался, что смог решить закон обратных квадратов. Окей, сказал Рен, который к этому времени стал президентом Королевского общества. Даю тебе два месяца на то, чтобы представить мне доказательства, и ты получишь приз в сорок шиллингов. Раз плюнуть, ответил Гук со своей обычной самоуверенностью. У меня все давно записано, я просто хочу, чтобы другие подольше поломали голову — они все равно ничего не добьются, а потом я обнародую свою работу, и тогда они по-настоящему оценят мой труд.
Рен поднял бровь. A-а, так? — сказал он или что-то вроде этого. Забьем, сказал Гук, и ушел, увы, заниматься чем-то совсем другим.