Читать интересную книгу Заговор профессоров. От Ленина до Брежнева - Макаревич Эдуард Федорович

Именно на Большом проспекте Устрялов скоро обосновался в двухэтажном особняке. Потому как был взят в штат Харбинского университета. Он читал курсы по римскому и государственному праву, философские курсы — о фундаменте этики, о политическом идеале и общественном прогрессе. Но одновременно его пригласили занять должность директора Центральной библиотеки КВЖД. Дорога продолжает работать, в 1924 году управление ею переходит к паритетному советско-китайскому руководству. И ценность библиотеки возрастает, ибо она становится культурным и пропагандистским центром от «большой советской земли». Устрялов не только управляет библиотекой, он читает там лекции по истории русской литературы.

Поистине теоретический диапазон профессора неистощим. Он и городские власти консультирует по юридическим делам, которые запутаны и необычны. Согласно договоренности между домовладельцами, торговцами и правлением дороги, городом управлял муниципалитет, независимый от китайских властей. Уже это делало отношения необычными. А тут еще нагрянувшие в город после разгрома колчаковских армий белые офицеры с семьями, беженцы из сибирских городов — все эти предприниматели, коммивояжеры, приказчики, приват-доценты, профессора, артисты, рестораторы, бежавшие с остатками разбитых армий. Обустраивались, притирались со скандалами. Но все же жизнь принимала какие-то формы. В городе господствовал русский язык, что облегчало существование. Хотя, конечно, этот язык уже испытывал давление китайской среды.

Новое население города, хлебнувшее Гражданской войны в России, изменяло быт, ужесточало нравы. Но надо признать, в целом обновляло и ускоряло жизнь. И Устрялов, тоже застигнутый этим обновленческим потоком, ищет себя в новых сферах. Организует и редактирует газету (дело хотя и новое, но привычное) — она для новых харбинцев. Он точно выбирает название ее — «Новости дня». Когда жизнь так меняется, то повышенный интерес к новостям понятен, особенно к городским. Он будет ее редактировать почти четырнадцать лет. Одновременно он сотрудничает с газетой «Вестник Маньчжурии». Берется издавать альманах «Русская жизнь» и пишет для московской газеты в Харбине — «Россия». В это же время организует и издает сборники статей. Первый — под названием «В борьбе за Россию» выходит в Харбине уже в конце 1920 года. А в самом университете он ведет еще и философский кружок.

И черт дернул, еще при этом, читать лекции в Японском институте, что существовал тогда в Харбине при поддержке японского консульства. Потом в НКВД ему припомнят эти чтения. Но когда это еще будет?

А тогда в Харбине он жил с размахом, чему способствовало и приятельское общение. Собирались своим, «колчаковским» кругом — бывшие офицеры и профессор, их супруги. Прекрасно сервированный стол, вкусная еда в стиле русской кухни, непременные коньяк, кофе и карты, и, конечно, греющие душу беседы и воспоминания о себе и о России. Чаще всего устраивали застолье в доме полковника Адельберга, служившего в штабе Колчака, а теперь сотрудника Управления КВЖД, — пригласили как специалиста по топографии.

Жизнь Устрялова, преподавательская, издательская, редакторская, публицистическая, общественная, была на виду. Но ведь была еще и другая жизнь, тайная. Это когда он уединялся и думал о прошлом, примеривая его к настоящему, да и к будущему тоже. Что было, что есть, что ждет? Первое и последнее беспокоило, грызло более всего. Эти духовные переживания — в его письмах.

В Париж они летели. И шли ответы оттуда. Эта другая, тайная жизнь Устрялова особо интересна.

Но кто же был его парижским адресатом?

Парижский визави Устрялова и евразийская теория

Его адресат в Париже — некто Сувчинский Петр Петрович. Музыкальный критик, гуманитарий, русский интеллигент. Натура яркая, связавшая себя с евразийским движением, теоретик его, ставший лидером левого крыла евразийства.

Он то и стал инициатором переписки с Устряловым, послав ему осенью 1926 года первое письмо и несколько книжек, среди которых азбука евразийства «Наследие Чингисхана» Николая Трубецкого.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Устрялов ответил. Завязавшаяся переписка стала тайной как для Устрялова, так и для Сувчинского. Тайной, скрывавшейся от коллег, соратников, ближайшего окружения.

Для Сувчинского тайной, потому что обсуждение евразийской теории, возможность ее применения шло с таким нежелательным лицом, как Устрялов, который породил сменовеховство, запятнав себя в глазах профессорской эмиграции благожелательным отношением к советской России.

А для Устрялова она была тайной, потому что евразийство — это была концепция развития России, заключавшая некую концентрированную национальную идею, которая, конечно, конкурировала с концепцией развития СССР, осуществляемой большевиками. Эта концепция отслеживалась советскими органами безопасности, и попадать в их досье у Устрялова не было намерений.

Затевая эту переписку, Сувчинский помнил, как резко восстал против Устрялова сам первый идеолог евразийства Николай Трубецкой, тогда сидевший в эмиграции в Праге. Позиция Устрялова по отношению к советской России его выводила из себя. Устрялова он вообще не считал мыслителем, видел его недалеким, неспособным создать собственное философское мировоззрение. И почему-то думал, что тот только и жаждет «примазаться» к евразийцам, прихватить их мысли. В этом он убеждал Сувчинского, не разделявшего столь оголтелой позиции. Вот что он писал ему34 по этому поводу в феврале 1922 года:

«Что это Вам померещилось насчет Вех? Какие тут могут быть разговоры о соединении с этими хамами? Вы говорите о предоставлении в наше распоряжение религиозно-культурной стороны. Но что же останется у них? И как можно под одной обложкой соединять наши писания, имеющие все-таки всегда некоторое принципиальное устремление ввысь и “их” писания, состоящие в цинично-развязном оправдании оппортунизма и беспринципности. Когда у “них” проскальзывает принцип, или “идеология”, это всегда какие-нибудь судороги — вызывающие пошлость самого бульварно-либерального (а ля Ллойд Джордж) пошиба. Большей частью даже и этого нет, а есть подобострастное подлаживание под чужой тон, пассивное прислушивание к тому, откуда ветер дует, или иногда саддическое любование собственным моральным падением. Вот уж действительно нашли с кем блокироваться! Вы говорите “не идеологически, а тактически”. Но какая у них тактика? Подольстится к барину в надежде, что кое-что перепадет — вот и вся их тактика. <…> Итак, с веховцами — никаких блоков. Если они будут ухаживать, — пускай. Ключников меня усиленно зазывал, но я его отшил (а он не только утерся, но даром присылает мне свой журнал). Дело в том, что он, хотя и порядочнее других (впрочем, Устрялов еще порядочнее), но все-таки хамоват (Устрялов же наивен и придурковат). Если сейчас он хвалит евразийцев, то это показывает, что мы ему страшно нужны. Очевидно он надеется получить от нас оригинальную идеологию, которую они сами по своей бездарности создать не могут (как не стараются, все только и выходит, что “в Каноссу”, да “в Каноссу”). Но на это, разумеется, нельзя соглашаться: это значило бы прямо сознательно превращать себя в простое орудие большевистской пропаганды, которое будет отброшено по миновении надобности»35.

Это раздраженное письмо Трубецкого лучшее свидетельство увлеченности Устрялова уже тогда, в 1922 году, концепцией евразийства. В ней он видел силу, идейно превосходящую сменовеховство, стратегическую силу, обгоняющую не столько смену вех, сколько сами вехи. Превосходство это было в том, что евразийство к тому времени уже оформилось в социально-философское учение, в котором религия и философия обосновывали идею России как самобытной цивилизации.

Да, конечно, источником евразийства было славянофильство, прежде всего взгляды К.Н. Леонтьева. Из славянофильства пришла идея соборности, как «единства во множестве». В евразийстве эта идея была возведена в принцип существования личности, этноса, социальной группы, класса, государства и вознесена на пьедестал православной церкви, как высшей сферы соборности. И идеология православия становилась главной в духовной жизни. Соборность, конечно, предполагала в устройстве экономического хозяйства гармоничное сочетание коллективной и частной собственности на основе «общего дела». Не прибыли, а «общего дела». Это была философия хозяйствования.