— Облик города изменился полностью. Нас уже начали упрекать в том, что тон у нас какой-то не такой, вроде как мы сожалеем, и вообще у нас пораженческие настроения. А это потому, что все вспоминают о том, как все — и евреи, и армяне, и мусульмане, и русские, и украинцы — тут дружно жили, куча мала такая. Сейчас этого и близко нет. Была городская культура, городские персонажи, музыканты, художники. Филармония, куда приезжали Ростропович, Муслим Магомаев, Пьеха — обычное дело. В нашем махачкалинском театре начинал Смоктуновский, играла Римма Маркова, у нее замечательные воспоминания о городе. Были оперные постановки многочисленных студенческих театров. Нормальная культурная жизнь, которая сейчас в минусе. Во-первых, мусульманские дела, во-вторых, общая культура упала, ведь весь городской цвет уехал. В город спустилось село, и это оно теперь работает в прессе. В общем, «погнали наши городских».
— Вы говорили с горожанами разного возраста, а получалось ли так, что об одном и том же месте они вспоминали разное?
— Таких мест нет. Нет мест силы, никакого наложения не произошло. Все по отдельности, у всех разные истории. Воспоминания начинаются тридцатыми годами, а заканчиваются девяностыми — рок-клубом, специально. Конечно же, не так, что раньше все было лучше, это ложное. Когда-то и электричества не было, а был керосин, но вот же люди запомнили: была тележка, запряженная осликом, с керосином, и мы его покупали, а еще были керосиновые лавки… Потом они помнят, что была взаимопомощь, дружба. Никаких столкновений на национальной почве, ни разу ничего нигде.
Фотография из книги «Был такой город»
— В самом деле? Это не умалчивалось? Или вы могли не знать из- за возраста?
— Нет-нет, все жили в одних и тех же дворах, это же одноэтажная Махачкала. Ведь это город, куда сбегали. Мои сбежали туда из центра от репрессий. Дедушке это не помогло, его все равно посадили и расстреляли, но эта окраина у моря, там было много таких… Были Августовичи, муж и жена, они закончили Суриковский, учились у Иогансона и Осьмеркина. Оба отсидели, им запретили Москву и другие города из списка, и они приехали в Махачкалу. Все это были штучные люди. И даже когда я училась в школе, я не знала, кто там по национальности, это началось в девяностые. Сейчас-то в школе все знают, кто лезгин, кто кумык, а тогда были одноэтажные кварталы, где мог жить кто угодно. В Махачкале и по распределению многие оказывались, меньше всего было людей из селений, они говорили: «Какой ужас, как вы здесь живете». Город был сборной солянкой, ну а теперь они спустились в него из сел.
— В книге вы делали какую- то общую речь города или старались сохранить отличия говорящих?
— Здесь же, как обычно, иногда из человека приходится вытаскивать: ну что я буду про эти глупости, вот у меня награда за то-то, а вот у меня грамота. Это все хорошо, но какой у вас был магазин, куда вы за хлебом ходили? Люди хотели парадных воспоминаний. А промелькнет деталь, и понимаешь, что человек жил в такой реальности, о которой больше никто не расскажет. У портовых работников своя субкультура. У стиляг, которые первыми в Махачкале стали носить дудочки, — своя. Вот он и думает: я тусовался, ходил на бульвар (там танцплощадка была), чего об этом говорить?
— Ему казалось, что все так живут?
— Нет, там понимали, а тех, кто был с длинными волосами, было немного. Но вот живешь в городе, а потом... Меня в воспоминаниях одной женщины поразила нищета, в которой они жили. В холоде, голодали. Мои тоже плохо жили, но не настолько. И это рядом такое было, просто бытовой ужас, они чуть ли не собак ели. А ты прожил в этом городе всю жизнь…
— Как представляли город до девяностых годов — Гамзатов? А какие еще городские бренды были?
— Расул Гамзатов построил здесь дом, да. Большой. А вообще я не знаю, с чем Махачкала у людей ассоциировалась. Маяк у нас… красивый символ города, но чего он, собственно, красивый — просто маяк. Не знаю! Люди на море ездили, конечно, пляжи были всегда забиты. В Махачкале было много российских, летом сразу ландшафт менялся.
Фотография из книги «Был такой город»
— Чем была Махачкала изначально — заставой?
— Это был порт. Петр Первый сказал, что там нужен порт. Раньше столицей была Темир-хан-Шура, там и первые типографии, газеты, и в «Темир-хан-Шуранском вестнике» — женщины в кринолинах и с зонтиками. Благотворительные общества, спектакли, городской сад — все это было до революции. А Махачкала, даже не знаю, почему она стала столицей. Да, железную дорогу построили. Темир-хан-Шура, теперь Буйнакск, в глубинке, а тут из Москвы железную дорогу провели. Еще и переименование это дурацкое: кто такой был этот Махач…Порт Петровск — отличное же название. Была кампания вернуть его, не знаю, чем закончится, — ведь уезжать продолжают.
— Получается, что города почти и не было, а теперь не стало вовсе?
— Наоборот, он был! Он был современным, хорошим, цветущим, культурным. Театр, студенческие театры, Махачкала все-таки столичная была. Готфрид Гасанов композитор очень серьезный. Агабабовы жили и творили. Все было. Художники хорошие, у нас до сих пор отличная школа живописи — уже в Москве. Здесь есть Андрей Еремин, у него галерея на Гоголевском бульваре. Когда-то он попал в Дагестан, увидел наших художников, обрадовался и теперь ими занимается. Провел уже пять выставок, каталог составляет. Мини-юбки, наконец!
— Как тут сомневаться — юг же.
— А зря не сомневаетесь. Сейчас там взрывают магазины, которые водкой торгуют, там все серьезно, отстреливают людей за какие-то вещи. Вот Амина Гунашева написала недавно: «Мама недавно девушку спасла от изнасилования. Прямо на дороге, домой на Сипорку возвращалась. Девушка на велосипеде была, ее за это пытались “наказать” два придурка с четками. Один уже ширинку расстегнул, они ее прям на велосипеде чуть не — в двадцати сантиметрах от мамы! Мама стала на ублюдков кричать, а они ей говорят: “А чё она так ездит?”» А было там — нормально!
— Если нет среды, сделать такой проект невозможно. Получается, город существовал именно потому, что были связи между людьми?
— Конечно, в том и дело. Все и ностальгируют по человеческим отношениям. Распад идет за счет полной смены контента, жителей, падения образования. Это вопрос отсутствия образования и общей культуры.
— Это бесповоротно, назад уже не отыгрывается?
— Мы периодически все собираемся, обсуждаем, и лейтмотив такой, что точка невозврата уже пройдена. Например, был Эдуард Путерброт, живописец, сценограф. Отец его как раз директором филармонии работал, а мать служила специальным корреспондентом ТАСС по Дагестану. Она была русская, муж — еврей. И вот этот Эдуард Путерброт — культурный символ Дагестана в хорошем смысле. Все нынешние хорошие художники как раз из Путерброта и вышли. А сейчас по городу развесили плакаты «Художник Эдуард Бутерброт». Через Б. Мы не можем найти концов: кто это вешал, кто писал, как вообще умудрились? Если вы знаете, о ком речь, то как можно написать «Бутерброт»? Человек сделал для культуры больше, чем кто-либо, а его в мэрии не знают. О чем речь вообще может быть после этого? Там сейчас все в противоречии, и непонятно, что с этим делать. По идее, государство должно что-то придумать, но они ничего придумать не могут. Там же вплоть до того, что в очередной раз, в Бостоне типа дагестанский след, все — елки-моталки, опять мы. И эти мальчики, которые уходят в лес, и эти убийства милиционеров, и мечети эти, в которых говорят, что вот, дескать, ваши отцы были уроды конченые, они ничего не меняли, а вы отрекитесь, не будьте такими трусами. И давайте мочить чиновников и ментов и так далее. Там жесткач: дети сотрудников правоохранительных органов скрывают, что их отцы работают там, а то их тоже за это могут... Тяжелейший клубок проблем, и никто ни в чем не может разобраться. Наша книжка выглядит такой роскошью на фоне всех этих дрязг, всех этих листовок предновогодних: дескать, елка — это харам, нельзя отмечать. Детям в школах запрещают проводить утренники.