Читать интересную книгу Город Желтой Черепахи - Павел Молитвин

Патрон вцепился в импровизированный ремень, я слегка потянул его, потом рванул на себя что было сил — тщетно.

— Возьми ремень в зубы и сбрось рюкзак!

Извиваясь и отхаркиваясь грязью, Патрон последовал моему совету.

Я рвал и тянул его на себя, куртка трещала в моих руках, но каждый рывок освобождал тело Патрона из объятий болота лишь на один-два сантиметра.

— Это не проспект, надо и под ноги смотреть! — проворчал я, когда Патрон наконец оказался на твердой земле.

Лицо у него было меловое, а губы так крепко стиснуты, будто он поклялся не произнести в оставшуюся часть жизни ни одного слова.

— Чего это вас в топь потянуло? — продолжал я ворчать, отстегивая от пояса флягу.

— Змеи, — разжал зубы Патрон и мотнул головой в сторону.

Я проследил за его взглядом и невольно вздрогнул — две гигантские змеи оплелись вокруг невысокого куста и следили за нами холодными немигающими глазами. В первый момент мне показалось, что там не две, а два десятка змей — такими они были длинными. Голубоватые тела их, отсвечивающие металлом, по толщине не уступали бревнам. Немудрено, что при виде такой мерзости Патрон шарахнулся в сторону.

Змеи, однако, не предпринимали никаких попыток напасть на нас, и, когда первая оторопь прошла, мы, не сводя глаз с жутких тварей, стали подниматься на холм. Не знаю, как Патрона, а меня больше всего угнетало сознание собственного бессилия. Свой автомат Патрон при падении утопил, мой был забит тиной, и, главное, у меня не было уверенности, что пули, даже разрывные, остановят этих старших сестер анаконды, вздумай они броситься на нас. Я впервые ощутил, что поход наш очень далек от загородной прогулки и здорово отличается от тех дел, которыми мне приходилось заниматься раньше.

Патрон, постоянно оглядываясь, не отставал от меня ни на шаг, буквально наступая на пятки. Без рюкзака и автомата ему было не по себе.

Мысль о том, что пикник наш может закончиться совсем не так весело, как нам бы хотелось, видимо, посетила и его, потому что, когда мы отошли на значительное расстояние от змеиной топи и устроили привал, он сказал мне те самые слова о приказе, который я должен выполнить в любом случае. Но если уж такой человек, как Патрон, говорит, что дело надо довести до конца даже в случае его смерти, тут не только задуматься — задрожать впору. По всему видать — ставка нешуточная.

Насколько я знаю Патрона, больше всего он ценит свое общественное положение и собственную жизнь. Так ради чего он мог поступиться, хотя бы временно, первым и рисковать вторым? Не могу себе представить.

Даниэль Сале

Выстрел прозвучал неуверенно, словно растворился в дожде. Я вздрогнул — никак не могу побороть в себе отвращения к оружию. Вот так же я вздрагивал, проходя мимо тиров, в большом количестве расплодившихся за последние годы. Мне повезло: мое поколение родилось после войны, и при звуке выстрела даже самые нервные, вроде меня, только вздрагивают и отворачиваются. Те, кто воевал и остался жив, реагируют иначе. Помню, какой-то оборванец с протезом вместо ноги вырвал у прилично одетого юнца пневматическое ружье и принялся колотить им владельца открытого летнего тира, задыхаясь и выкрикивая: «По матерям учишь щенков стрелять! Кровью торгуешь, гнида! Убью-у-у!»

Карабины есть только у Валентина и Батисты, и стреляют они редко. Валентин — потому что привык кормиться лесом и без нужды никакую тварь лишать жизни не будет, а Батиста… Батиста, наверное, помнит еще тяжкий гул бомбардировщиков и атомное зарево, полыхающее во весь горизонт. Он не признается, но кое по каким словечкам я догадался, что он с Севера. И не с другого материка, а с нашего.

— Что там такое? — спрашивает Эрнест, любящий стрельбу не больше моего.

— Так, показалось, — говорит Валентин хмуро. Всматривается в просветы между сине-зелеными хвощами, вскидывает карабин на плечо и снова шагает вперед. И опять под ногами у него чавкает и плещется темная вода.

Один за другим скрываются в серой пелене дождя Валентин, Эрнест, Десто. Я медлю, и тут же раздается окрик Батисты:

— Даниэль, не спи — увязнешь!

Я выдираю ноги из болота и шагаю вперед.

Наверно, Батиста хороший человек: у него ясные глаза. Но с тех пор, как он стал замыкающим, я его почти возненавидел. Он идет следом за мной как тень, как живой укор моей физической неподготовленности к подобного рода похождениям. Ни разу еще он не обругал меня, однако остроумие свое оттачивает на мне постоянно. Вот и сейчас, кажется, говорит что-то про мою нефункциональную долгоногость. Но мне не до него. Бреду как во сне, придерживаясь за высокие, в два человеческих роста, хвощи, переваливаясь с кочки на кочку, как автомобиль с пропоротыми скатами.

— О, черт!

— Что с тобой?

— Ау-ва-ва! — Я извиваюсь, как червяк на углях, — на шее у меня шевелится что-то мокрое и холодное.

— Стой! — Батиста извлекает из моего капюшона большую — размером с грейпфрут — пятнистую лягушку. Желто-зеленая пакость — фу!

— Откуда это?

— С хвоща, — говорит Батиста, сует эту тварь мне под нос и смеется придурковатым смехом. Ему смешно! А мне плакать хочется. В голос рыдать! Несчастный я человек. Обязательно со мной какие-то истории приключаются. Не с кем-нибудь, а именно со мной.

— Выкинь ты ее! — Я отталкиваю руку Батисты.

— Да ты гляди, какая прелесть! И ведь любовь с первого взгляда — всех пропустила, а при виде тебя не удержалась — спрыгнула для знакомства.

— Дрянь древесная! Это потому, что я за хвощи руками хватался. — Я вытираю шею платком и собираюсь пожаловаться Батисте на судьбу — все легче, когда поплачешься, но в этот момент где-то впереди громко ухает. Еще и еще раз.

— Кажется, взрывают что-то?

Улыбка медленно сползает с лица Батисты.

— Ну-ка, догоним остальных.

Валентин, Эрнест и Десто стоят кружком и прислушиваются. Теперь мне совершенно ясно, что это взрывы. Они следуют один за другим, цепочкой идут с востока на запад. Не так уж далеко от нас. Земля под ногами вздрагивает от толчков, с хвощей начинают падать крупные капли воды вперемежку со слизняками, и я поспешно надвигаю на голову капюшон.

— Что бы это могло быть? — растерянно спрашивает Десто, ни к кому конкретно не обращаясь.

— Странно, я думал, здесь уже взорвали все, что только можно. Да и жилья тут нет, а работы проводить некому и незачем, — говорит Эрнест и лезет в планшет за картой.

Карту эту каждый из нас помнит наизусть. И не только потому, что мы часто рассматриваем ее, чтобы выбрать наикратчайший и наиболее безопасный путь, но и потому, что каждый, за исключением, может быть, Батисты, принимал участие в ее составлении. Ведь первоначально у нас была только топографическая съемка пятидесятилетней давности и более чем туманные выписки из архивных документов республики Пасси.

Эрнест водит пальцем по обернутой в пластик бумаге, хотя и без того известно, что никакого жилья здесь не было и работ в наше время, по имеющимся у нас сведениям, не ведется. Эрнест недоуменно пожимает плечами, и тогда Батиста говорит:

— Это не взрывные работы — это бомбежка.

Наши начинают спорить и делиться своими догадками, а я, как самый молодой и непутевый участник экспедиции, стою в сторонке и помалкиваю, поглядываю на Десто, с которого здешние болота уже успели содрать лоск.

Если бы у меня не было собственного интереса, я бы никогда не отправился с ним на поиски Станции. Он небось думает, что я как самый последний олух так и буду вечно таскать для него каштаны из огня. Неплохо устроился — неизвестный мальчик пишет для него ученые статьи, а он на них, как тесто на дрожжах, пухнет. Но зря мой светский лев обольщается — кормится он моими мозгами лишь до тех пор, пока мне это выгодно. Как только я закончу вычисление временных параметров, нужен он мне будет, как дырявый башмак.

В принципе работа почти завершена, и я мог бы уже сейчас послать Десто подальше. Именно это я и собирался сделать, когда он предложил мне отправиться на Станцию. Нил Иверлюн, мой университетский наставник, настойчиво и уже не в первый раз приглашал меня в Столицу, а женитьба на Меллине позволила бы на первых порах хотя бы устроиться там с комфортом. Сама девчонка давно ждет, да и родители ее намекают… Однако у меня, к счастью, хватило ума согласиться выслушать Эрнеста, и речь его сразу изменила мои планы. Шутка ли — представился уникальный случай ознакомиться с последней практической работой Анны Теодора Клозея Унга — моего учителя, правда заочного, и кумира.

Унг одним из первых занялся проблемами создания искусственного мозга и разработкой программ для супермозга. Ему принадлежала гениальная мысль об инерционности Истории, выраженная языком математических формул и ставшая теоретической базой для всех последующих изысканий в этой области. Иногда мне кажется, что, продолжай Унг работать в прежнем направлении, мы бы уже могли совершать хронопроколы, упоминания о возможности осуществления которых имеются в его работах того периода. Но он неожиданно увлекся теорией Николая Козырева. Того самого астронома, который в середине прошлого века выдвинул гипотезу о возможности вулканической деятельности на Луне, поскольку Луна и Земля представляют собой причинно-следственную пару и последняя подкачивает свой естественный спутник энергией через время.