Читать интересную книгу Слепота - Жозе Сарамаго

А жена доктора уже в левом флигеле, в коридоре, и он выведет ее к третьей палате. И здесь слепцы тоже спят на полу, и таких здесь больше, чем в правом крыле. Она идет медленно и бесшумно, чувствует, как ступни прилипают к полу. Заглядывает в двери двух первых палат и находит то, что и ожидала, — очертания фигур под одеялами, слепца, который никак не может уснуть и с отчаяньем говорит об этом под прерывистые переливы соседского храпа. Ну а запах, окутывающий все, ее не удивляет, так пахнет во всем здании и от нее самой, от ее тела, от одежды, которую носит. Свернув за угол, она попадает в тот отрезок коридора, где расположена третья палата, и останавливается. У дверей и здесь стоит часовой, слепец с дубинкой в руке. Он медленно машет ею в воздухе, из стороны в сторону, как бы перекрывая путь всякому, кто попытается шагнуть через порог. Здесь вдоль стен нет спящих, коридор пуст. Слепец у двери продолжает помахивать дубинкой, кажется, он никогда не устанет от этих однообразных движений, но нет, через несколько минут переложил ее из руки в руку и начал снова. Жена доктора прижалась к противоположной стене, чтобы не задело. Но дуга, которую прочерчивает в воздухе дубинка, не достигает и середины коридора, и женщине хочется сказать часовому, что оружие его разряжено. Она стоит прямо напротив него и может заглянуть в палату. Там заняты не все кровати. Сколько же их, подумала она. Сделала еще шаг вперед, рискуя попасть под маятниковый размах дубинки, и снова остановилась, а слепец повернул к ней голову, словно почуял что-то необычное, какое-то колебание воздуха или уловил ее дыхание. Рослый, с крупными ручищами, он сначала вытянул руку с дубинкой в пустоту перед собой, сделал несколько взмахов, потом шагнул вперед, и на миг жене доктора показалось, что он видит ее и просто примеривается, как сподручней нанести удар. Эти глаза не могут быть слепыми, в испуге подумала она. Да могут, могут, глаза как глаза, такие же, как у всех, кто заключен в эти стены, помещен под этот кров, у всех, у всех, кроме нее. Тихо, почти беззвучно слепец спросил: Кто здесь, нет, не окликнул, как положено: Стой, кто идет, чтобы услышать в ответ: Свои, и отозваться: Стой, обойти вправо, здесь устав караульной службы не действует, и потому лишь покачал головой, словно говоря себе: Что за дурь такая, никого здесь нет и быть не может, все спят. Ощупывая воздух свободной рукой, чуть попятился к двери и, успокоенный собственными словами, опустил дубинку. Его клонило в сон, он уже давно ждал, когда кто-нибудь из товарищей придет ему на смену, но для этого нужно было, чтобы кто-нибудь из товарищей этих, разбуженный внутренним голосом долга, проснулся сам, ибо нет здесь ни будильников, ни возможности пользоваться ими. Жена доктора неслышно приблизилась к двери с другой стороны, заглянула в палату. Да, не заполнена и наполовину. Быстро прикинула и получилось — человек девятнадцать-двадцать. В глубине громоздились коробки с продуктами, другие были сложены на кроватях. Копят еду, не раздают все, что получают, подумала жена доктора. Часовой снова словно обеспокоился, но никаких действий не предпринял. Минуты шли. Кто-то раскатился сильным кашлем курильщика. Часовой обрадованно завертел головой, может, теперь его сменят и он пойдет спать. Но никто из лежавших не вставал. Тогда он медленно, словно боясь, что его застигнут на месте преступления, выразившегося в нарушении единым махом всех пунктов, регламентирующих поведение часового на посту, присел на край кровати, перекрывавшей вход в палату. Поклевал немного носом, а потом нырнул в реку сна и, погружаясь в нее с головой, подумал, наверно: Ничего, все равно никто не видит. Жена доктора снова пересчитала обитателей палаты: Вместе С часовым двадцать человек, что ж, по крайней мере, она добыла достоверные сведения, ночная вылазка не прошла впустую. Но неужели я только за ним сюда пришла, спросила она себя и ответа не получила. Часовой спал, прижавшись щекой к косяку, выпавшая из его руки дубинка чуть слышно стукнулась об пол, и перед женой доктора был просто безоружный слепец. Она принуждала себя думать, что этот человек украл еду, что отнял у других законное, но праву принадлежащее им достояние, что из-за него будут голодать дети, но, даже и вспомнив все это, не сумела вызвать в себе ни злости, ни даже легкого раздражения, а чувствовала только странную жалость при виде обмякшего тела, откинутой назад головы, длинной, со вздувшимися жилами шеи. Впервые за все это время ее вдруг пробрала дрожь, показалось, что каменные плиты пола, как льдом, обжигают босые ступни. Только еще простыть не хватало, подумала она. Да нет, это не жар, а просто бесконечная усталость, желание свернуться, спрятаться в самое себя, да, и глаза, особенно глаза, глаза пусть обернутся внутрь, еще, еще, еще, чтобы различить наконец внутренность собственного мозга, где разница между способностью и неспособностью видеть становится на вид невидимой. Медленно, еще медленней прежнего, протащила она свое тело назад, на положенное ему место, миновав сомнамбулически бредущих слепцов, которые, наверно, и ее принимали за лунатичку, так что даже не нужно было притворяться слепой. Двое влюбленных уже не держались больше за руки, а спали на боку, прильнув друг к другу, чтобы сохранить тепло, и ее тело было заключено как бы в раковину, образованную его телом, и, всмотревшись, жена доктора поняла, что ошиблась: нет, они все-таки держались за руки, он обхватил ее сверху, и пальцы были переплетены. В палате слепая, которая тогда не могла уснуть, по-прежнему сидела в кровати, дожидаясь, когда усталость тела станет такою, что сломит упрямое сопротивление духа. Все остальные вроде бы спали, причем кое-кто укрылся с головой, словно продолжая искать недостижимую тьму. На тумбочке у кровати девушки в темных очках стоял пузырек с каплями. Глаза у нее уже выздоровели, только она об этом не знала.

Если бы слепец, которому поручено регистрировать незаконные поборы, производимые разбойничьей палатой, решился бы под внезапным воздействием некоего озарения, осветившего потемки его сомнительной души, перебраться в правый флигель со своими письменными принадлежностями, то есть железным пюпитром, толстой бумагой, иголкой, то, безо всякого сомнения, он был бы занят теперь сочинением поучительного и прискорбного повествования скверном и скудном питании и многих других тяготах, переносимых, причем — с места на место, его новыми, как липка ободранными, дочиста обобранными товарищами. И начал бы с того, что там, откуда он пришел, захватчики не только выкинули вон из своей палаты прежних, добропорядочных ее обитателей, дабы полноправно править, самовластно владеть всем этим пространством, но еще и воспретили насельникам двух других палат левого крыла доступ в соответствующие места общего пользования. И продолжил бы тем, что такое бессовестное и подлое бесчинство немедленно привело к наплыву всех этих обездоленных в сортиры правого крыла, и последствия такового нашествия легко представит себе читатель, не успевший еще забыть, в каком состоянии пребывали эти заведения прежде. И отметил бы, что на заднем дворе теперь шагу не ступить, чтоб не наткнуться на слепцов, претерпевающих скорби потуг, которые принято именовать тщетными, ибо сулят много, но но увенчиваются, в сущности, ничем, или, напротив, слепцов, исходящих поносом, и, будучи по природе своей склонен к сопоставлению природных явлений, не смог бы не удивиться, кстати, вопиющему противоречию между скудостью поглощенного и обилием выделенного, что, вероятно, навело бы его на мысль о том, что доверять пресловутой, столько раз помянутой выше логике причинно-следственной связи, по крайней мере в аспекте количественном, можно не всегда. И еще занес бы в свои летописи, что, пока третья, разбойничья палата буквально ломится от продовольствия, все остальные обездолены и в самим скором времени принуждены будут подбирать с загаженной земли крошки. И, верно, не преминул бы слепой счетовод осудить, пребывая в двойном качестве участника событий и историографа их, совершенно преступное поведение слепых бандитов, которые предпочитают, чтобы еда испортилась, нежели досталась тем, кто столь остро в ней нуждается, поскольку если иные из этих продуктов могут на протяжении нескольких недель оставаться пригодными к употреблению, то иные, особенно из числа прошедших кулинарную обработку, киснут, если не съесть их немедленно, тухнут, плесневеют и делаются, следовательно, опасны для жизни, если, конечно, это можно назвать жизнью. И, сменив предмет, но не тему, с душевной болью занес бы он в свои анналы, что цветут здесь отнюдь не только болезни кишечно-желудочного тракта, проистекшие от недостаточного и неправильного питания или скверной, извините за неблагозвучие, усвояемости поглощенного, ибо не все доставленные сюда были при всей своей слепоте здоровы, хоть и попадались такие, кто мог бы здоровье свое продавать, но даже и они теперь, как и другие, простерты на своих убогих лежаках, страдая от жестокого гриппа, неизвестно кем занесенного в эти стены. И ни в одной из пяти палат днем с огнем не сыщешь облатки аспирина, чтобы сбить температуру, унять жутчайшую головную боль, потому как все, что было, давно кончилось, и не ищи, не завалилось ли чего за подкладку дамских сумочек. И, движимый сугубой осторожностью, отказался бы наш хронист продолжать разнообразно скорбный перечень прочих недугов, терзающих многих из этих почти трехсот человек, которые мучаются в таком бесчеловечном карантине, но все же упомянул бы о двух случаях довольно запущенного рака, не тронувших сердце властей в час, когда отлавливали и свозили сюда слепцов, и они, власти эти, сказали даже, что закон, он, мол, один для всех, а демократия, она, мол, несовместима с какими-то особыми условиями. А врач среди этого множества людей, не иначе как по особому коварству судьбы, оказался всего один, да к тому же еще и глазной, то есть именно такой, какого нам меньше всего надо. Дойдя до этого места, слепой счетовод, утомясь описывать все беды и злосчастья, бросил бы на стол металлический свой пробойник и дрожащей рукой принялся бы нашаривать черствый ломоть хлеба, который отложил в сторонку, пока исполнял обязанности летописца конца времен, однако искомого бы не обрел, ибо его уже нет, украл другой слепец, вы подумайте, как может в этих обстоятельствах пригодиться хорошо развитое обоняние. И тогда, обругав себя за не к месту возникшее братское чувство, отринув благой порыв солидарности, повлекший его в правое крыло, решит слепой счетовод, что лучше поскорей вернуться, пока не поздно, в крыло левое, в третью его палату, ибо там, как бы ни пылал праведным негодованием его разум, хотя бы голодать не будет.