Читать интересную книгу Чернозёмные поля - Евгений Марков

Алёша приехал в Спасы с привычкою упорного сосредоточенья в себе и потребностью неутолимого внутреннего анализа всего, что совершалось кругом. Способности его были в некоторых отношениях блестящи до гениальности, но именно только в некоторых отношениях; что его не интересовало, в том он не мог успевать. У него не было этого дешёвого уменья усвоивать на заказ всё и вся, по мановению чужой воли, — уменья, которое, к несчастью, так распространено в наших учебных заведениях и которое, ещё к большему нашему несчастью, почти везде служит мерилом достоинства и успеха. Алёша не умел принуждать себя; засесть с трёх до четырёх часов за латинскую грамматику, с четырёх до пяти — за географию, с пяти до шести — за математическую задачу, и всеми этими предметами заниматься с одинаковою безучастною добросовестностью, аккуратно и терпеливо каждый Божий день, какова бы ни была погода на дворе, каковы бы ни были мечты в голове, как бы ни билось в груди живое сердце, — всего этого, на что так бывают искусны так называемые «отличные ученики» учебных заведений, Алёша осилить не мог. Математики он совсем не любил и плохо понимал её. Если бы нашёлся умный человек, который бы раскрыл перед разумом Алёши истинный смысл и истинную красоту этой науки наук, Алёша, по характеру своих вкусов, был бы увлечён математикой совсем с головой; он томился инстинктивною жаждою абсолютного, всеразрешающего, всеподчиняющего принципа. В этом стремлении была вся особенность и сила его духа. Но бездарные люди учили его скучному счётному мастерству, и он получил глубокое отвращение от науки, наиболее соответствовавшей его способностям. Мисс Гук точно так же была убеждена, что у Алёши нет памяти и вкуса к истории и географии; в своём аккуратном журнальчике, где она в бесчисленных графах записывала, с соблюдением тончайших оттенков, успехи и поведение детей в классах и даже вне классов, Алёше постоянно писалось за Chronology — Bad и Very bad; почти так же аттестовался бедный Алёша и в графе географии, а в графе, исследовавшей степень внимания детей во время вечерних уроков, мисс Гук своим красивым и ровным почерком ежедневно ставила одно и то же выраженье, казавшееся ей весьма укоризненным : « sleepy and absent». Алёша попал у своих домашних в лентяи и бездарности, в то время как его огненный мозг и трепетные нервы надрывались непобедимою жаждою самого глубокого и всестороннего знания.

Татьяна Сергеевна была добра и ласкова по натуре, но по легкомыслию своему она совершенно отодвинулась от воспитания сына; её занимало петербургское общество, невинное хвастовство своими деловыми и семейными добродетелями за чашкой кофе, у себя или у знакомых, домашние сплетни с гувернантками. В воспитательный гений мисс Гук она веровала всецело и с удовольствием лишала себя права вмешиваться в её действия.

— Я не смею, я не должна оскорблять этой необыкновенной девушки, — любила говорить на этот счёт Татьяна Сергеевна. — Это олицетворённое самоотвержение и олицетворённая педагогия; если бы мы жили в эпоху древних греков, её бы сделали богиней педагогии! — патетически уверяла Татьяна Сергеевна. — Признаюсь вам, mesdames, я сама училась хорошо и таки могу сказать смело, смыслю кое-что в этом деле; но у меня бы не достало сотой доли того ангельского терпения, той железной настойчивости и той громадной начитанности, которыми обладает эта несравненная мисс Гук. Уверю вас, я начала спать спокойно только с её приезда; это мой ангел-хранитель; когда она при детях, я знаю, что это лучше, чем бы я сама была при них.

Татьяна Сергеевна ошибалась даже в этом последнем случае. Как бы ни была проста и невежественна мать, редко любовь её может так грубо ошибиться в истинных свойствах и вкусах своего ребёнка, как зачастую ошибаются, к непоправимому вреду своих питомцев, самонадеянные воспитатели, чуждые им и духом, и кровью. Татьяна Сергеевна с горем пополам считала своим долгом журить Алёшу за лень и невнимание, но, по материнской слабости, всё-таки пыталась легонько отстаивать своё детище перед строгою англичанкою.

— Ах, мисс Гук, если бы вы знали, сколько он перенёс разных болезней, — говорила она в извинение Алёши. — Он такой слабый мальчик. К тому же он так застенчив. Я очень боюсь, что он никогда не выдержит никакого экзамена.

Татьяна Сергеевна знала в Алёше только его нынешнюю сторону — слабость физических сил и застенчивость с людьми; она никогда не говорила с ним интимно, никогда не пыталась заглянуть в то глубокое психическое море, на дне которого растут у человека его жемчуги и живут его чудовища. Никто бы так не удивился, как она, если бы каким-нибудь волшебством вдруг сделались ясны свету Божьему те серьёзные мысли и те глубокие чувства, какие втихомолку зрели на железной кроватке в углу её детской. Эта добрая, но пустая мать, воображавшая, что она крайне снисходительна к лени и слабостям своего Алёши. никому бы не поверила, что в этом лентяе рдел мозг, достойный Паскаля. Алёша не хотел учиться тому, чему его учили, потому что в сухой и бессодержательной обработке учебников не узнавал духа, которому он служил, которого везде искал. Он искал разъяснения жизни и природы, — ему давали слова и формулы, не вдыхая в них смысла. Он искал истины, — его принуждали глодать разбитые кусочки её скорлупы. Убедясь, что учителя — враги, что учебники — враги, что мать не хочет и не может его знать, Алёша сам стал смотреть на людей и их требованья с враждебным недоверием. Он рано сделался скрытным, упрямым, застенчивым. Ему не хотелось ни с кем говорить ни слова. Зачем говорить? Он заранее знает, что они скажут, чего потребуют; ему этого не нужно; что ему нужно, того они не знают, над тем они будут смеяться. Кроме посетительниц и посетителей гостиной Татьяны Сергеевны, Алёша никого не видал. Он часто подслушивал, завернувшись в тяжёлую гардину двери гостиной, что такое говорят с его мамой эти гости. Ему всегда делалось стыдно и скучно после этих пустых разговоров, где ежедневно несколько раз повторялись те же неинтересные новости, где все по очереди сплетничали друг на друга, не исключая и Алёшиной мамы; мама так много выдумывала гостям про своих детей, про свою жизнь, что Алёша краснел за неё в своей засаде. «Зачем она выдумывает и всем повторяет одну и ту же неправду? Разве это им весело и интересно?» — щемило у него на сердце.

Он подходил машинально к окну и глядел из него на кареты и лошадей, лакеев, толпившихся у дома, ожидавших господ. «И всякий день они возят этих гостей и ждут их, вся их жизнь в этом проходит? — думалось Алёше. — А гости не знают, что говорить с мамой, чем заниматься, переливают из пустого в порожнее; неужели человек живёт для того, чтобы ездить и болтать, когда ему уже нечего болтать, или для того, чтобы развозить болтунов по другим болтунам и ожидать их на морозе? И так всю свою жизнь!» — вздрагивал Алёша.

Спрятавшись от людей в свою раковинку, Алёша неудержимо отдался чтению. Книга стала для него всем. В ней он учился, в ней любил, в ней беседовал. Ни Татьяна Сергеевна, ни мисс Гук долго не подозревали, что Алёша читает книги. Библиотеки у Татьяны Сергеевны не было, а был случайный сброд всяких сочинений, всяких авторов: ничего по естествознанию, по точным наукам, много так называемых классических авторов, особенно французских, много сценических произведений самого разнообразного времени, характера и достоинства, несколько новых романов и путешествий, без всякого выбора. Алёша набросился на книги, как пьяница на водку, и стал проглатывать их одну за другой. Уже он прочёл, не понимая больше половины, несколько шекспировских драм, все драмы Шиллера, некоторые романы Вальтер Скотта и Диккенса, когда мисс Гук вдруг открыла, что «Алёша читает без позволенья романы». Он был заарестован зоркою англичанкою на «Николасе Никльби» в ту самую минуту, когда, усевшись с ногами в открытом окне своей детской, в третьем этаже, он судорожно рыдал о несчастьях бедного Смайки. Увлеченье романом и град слёз были так сильны, что, когда мисс Гук положила на книгу Алёши свою полисменскую длань, а другою дланью взяла его за плечо, —Алёша в первое мгновенье не мог опомниться и принял ненавистную мисс за один из самых гнусных персонажей Диккенсова романа. Открытие мисс Гук глубоко опечалило Татьяну Сергеевну, так как суровая гувернантка прочла генеральше целый трактат о растлевающем влиянии на романов на фантазию ребёнка и цитировала до десяти лично ей известных примеров окончательного падения молодых людей единственно по причине раннего и беспорядочного знакомства с миром, который должен оставаться для них недоступным, пока не введёт в него юных Телемаков благодетельная рука просвещённого ментора. Алёшу потребовали к матери, и Татьяна Сергеевна с внутренним прискорбием была вынуждена в продолжение двух часов томить себя и своего сына разными жалкими словами и страшными предсказаниями насчёт того же предмета. Алёша рыдал с тупою болью в сердце, но не отвечал и не обещал ничего. Это нервное рыдание продолжалось со слабыми перерывами до поздней ночи. Алёша не верил ни одному слову матери и почти не слыхал их; ему было нестерпимо горько, что его все и везде преследуют, что теперь посягнули на его единственных друзей и отнимают у него единственную отраду. Если бы ему возвратили книгу, он не плакал бы так долго, но он ежеминутно вспоминал, что уже не придётся окончить очаровавший его роман. Перед его умственными очами стояли, как живые, образы добрых и дурных людей, притеснённых и притеснителей, Алёшиных милых друзей и Алёшиных заклятых врагов, созданные волшебною кистью художника, со всею их обстановкою, с грязными норами, в которых они жили, с лохмотьями, которые носили они на своих плечах. Отнять у Алёши книгу в ту минуту, когда его сердце было наполнено этими образами, когда оно трепетало их трепетом, всплёскивало их радостью, горело их ненавистью, значило перерезать надвое Алёшино сердце.