Читать интересную книгу Цветы корицы, аромат сливы - Анна Коростелева

— По китайскому календарю, 5-го марта начинается весенний гром, и это День пробуждения насекомых. То есть всякие мелкие существа просыпаются из-за первого весеннего грома.

— Слушай, я не могу — откуда ты взял этого инопланетянина?

— Народная республика Китай, — вежливо сказал Сюэли.

На раскоп шли километра три через поле, расчерченное следами, о которых Саня с Лещей с пониманием сказали что-то вроде: "Это кораблет пролетал", а Сюэли не понял ничего, — с черной обгоревшей землей в местах противопожарной опашки. Поле было не вполне полем: на нем видны были молоденькие деревья. Оно пришло в упадок и на огромном пространстве медленно возвращалось к состоянию леса. По пути шли мимо холма, где поставлен был простенький мемориальный крест, со ржавой каской.

— Вот мы сейчас идем на раскоп, — сказал Леша, — и с одной стороны лесок, в котором были немцы, а с другой — в котором были наши, и мы с тобой идем по тогдашней нейтралке.

— Немного не по себе, да? — заметил Саня.

— Мы когда после захоронения ходили в прошлом году прогуляться, ушли довольно далеко в поле. И под ногами хрустел снег, хотя там жарко было перед этим, и нигде снега не было. И еще мы как звуки разрывов слышали и голоса. Но вообще голоса — это тут часто такое. Просто слышатся отдаленно, — как крики в бою, что-то типа того, команды. Ты и сам услышишь… скорее всего.

— Да, о слышимости, — сказал Саня. — Значит, рано утром вы услышите тамтамы… африканские. С того берега речки. Это репетирует Череповец. Звук такой — "тум-тум, тум-тум". Мы уже их просили как бы этого не делать. Но они обещают шоу на День победы… в общем, услышите — не паникуйте.

Дорогу заслонили высокие, нездоровые, когтистые елки. В темных местах плотным слоем лежала темно-рыжая хвоя, из-под нее проступали заржавленные проволоки, ящики из-под снарядов, иногда, как знал Сюэли, неразорвавшиеся снаряды, ржавые, мины и прочий мелкий мусор войны, ушедший в дерн наполовину или меньше — верховое железо. Маленькая ящерица, серая и матовая, юркнула вниз по стволу ели.

— Эти ящерицы серые нарочно, потому что они такие же серые, как глина, — сказал, ни к кому не обращаясь, Сюэли.

— Глина тут серая, да. Но это сейчас мы отрыли блиндаж. А когда доходит до горизонта без воздуха, она там очень красивого цвета — лиловая, с переходом в синий. Знаешь, это под дерном, плотные, слежавшиеся слои глины, куда нет доступа воздуха, анаэробные условия. Ты ее можешь увидеть вполне, если на подъеме воронки будешь отвалы перебирать. Да, вот что еще, запомни: при работе на раскопе стараются не называть кости костями, принято говорить — останки. И очень не принято их кидать. Их осторожно и с уважением кладут на пакетик. А, и возьми там себе пендель — сиденье из пенки, защелкни на поясе. Простая вещь, но незаменимая в лесу, потому что если просто в штанах куда сядешь, промокнешь за секунду. А на корточках столько не усидишь.

Весь первый день на раскопе Сюэли просидел вместе с женщинами, детьми и зелеными новичками на отвале, просеивая землю через пальцы. Так же выглядел и второй день, и третий. После получаса переборки отвала пальцы начали страшно ныть у ногтей. Земля и глина были такие холодные и плотные, что Сюэли только молча дивился на Лешу с Саней, которые работали в велосипедных перчатках и уверяли, что хотя чувствительность пальцы таким образом теряют сразу, но зато лучше чувствуются инородные предметы. Пальцы у Сюэли как-то застыли и стали как стеклянные, поэтому комки земли помягче он теперь разламывал пальцами, а потверже — ковырял ножом.

— Я понял, откуда я слышал название Любань! У нас в лаборатории есть лаборантка. К ней обращаются: "Любань, а Любань!". Это означает, что ее зовут как?

— Люба. Любовь, — подсказала Надя из Борка.

— Кстати, мне она говорит "зайчик мой". Как ты думаешь, это обидно?

— Это сильно зависит от общего контекста, — сказала, подумав Неля. — Если она не намекает, что, ну, у тебя глаза… Знаешь, в русских сказках зайца называют «косой»… Это потому что… Расизм — нехорошая штука. Извини. У нас действительно иногда…

— Не-не-не, — сказал Сюэли. — Спасибо. Я вспомнил. Она так говорит всем молодым людям. Вообще всем. Слушай, а как ты попала в поиск?

— Ну, я-а… Подожди, у тебя обломок здесь кости… не размазывай грязь, дай мне… кусочек… ага, фрагмент фаланги… Я… мы как-то сбежали со школы, ну, в старших классах уже, несколько человек, и забрели в парк. А там снег еще не стаял, мы еле пролезли к скамейке. У нас там парк такой — березки, и в парке монумент, "Памяти павших" написано. И на барельефе этом три бойца, типа трех разных родов войск. Ну, у нас боев никаких не было, немцы же до нас не дошли, но там три человека солдат похоронено, которые просто родом из наших мест… Подожди, подожди… Не бросай так эту штуку. Вот это рыжее, может быть, осколок окислившийся… И мы… сначала сфотографировались с этими героями войны, с солдатами на памятнике, ну, на фоне памятника просто сфотографировались. Вовка еще пошутил типа, сказал: разрешения-то мы не спросили. Может, они вовсе не хотят с нами фотографироваться? Ну, и как-то так эта тема мелькнула… О! Подожди, дай… А, нет, показалось. Давай дальше. Мелькнула эта тема — и… там, пошутили мы. А потом мы сели под этим памятником и закурили. И вдруг у Вовы из руки как будто кто-то невидимый выбил пачку. Ну, пачка вылетела, как будто его кто-то по руке ударил. Мы с Кириллом и Нелей видели ясно — как у него рука дернулась. Явно не сама, а, знаешь, как от удара. Пачка упала… да, а там, на барельефе, три этих бойца, я сказала, да?.. Пачка упала, и из неё выпало ровно три сигареты. Знаешь, так — веером. Мы обалдели. Ну, мы раскурили, конечно, эти сигаретки и аккуратненько их под памятником положили, чтобы они там… докуривались. И я стала думать… В общем, с тех пор я заинтересовалась, кто там похоронен. И пошла в наш музей краеведческий… А директор музея связана с поисковиками, ну, там же все поддерживают контакты, музей краеведческий один, а директор, Людмила Макаровна, — классная тетка, у нее историй… прикольных… ой, подожди, не могу, совсем пальцы задубели… сейчас я… отчищу перчатки хоть чуть-чуть… Ну вот, у нее отец же воевал. У него не было двух пальцев на руке — большого и еще какого-то. Но он приспособился, ложку так держал и все такое — даже незаметно было. Ну, она знала с детства, что руку ему повредили немцы. Ну, и вообще — люди, видимо, рассказывали чего-то… И у нее такое представление было — о немцах по рассказам, ну, что это вообще звери какие-то, типа без лиц, вообще не люди, непонятно даже кто. Нечеловеческого происхождения что-то. Она очень их боялась. И вот… ну, уже все это забылось… она во взрослом абсолютно возрасте, типа пятьдесят лет спустя, поехала в Германию на съезд… на конгресс какой-то музейных работников. Вообще даже не в связи с военной историей. И она приезжает с делегацией и поселяется в гостинице. О! Ты… чего-то там у тебя интересное… Ты поскреби ножом, посмотри структуру. Это может быть ветка просто, а может быть…

— Я понимаю, надо искать получше. Это важно.

— Ну, можно найти зубы, головки костей… Мы, в общем, здесь на отвале сидим, чтобы добрать по максимуму, что можно, из почти истлевших останков. Ну, могут быть обрывки ремней, сбруи, тоже истлевшей, там, пуговица может попасться, карандаш, у немцев по блиндажам прорва бутылок. Битых.

— Леша говорил: медальоны…

— А-ха-ха-ха… если ты найдешь медальон — это будет праздник. Я тебе потом покажу, как надо… если нашли захоронение, допустим, мародерское или послевоенное — с боков дерн ножом режут, как тортик, чтоб добор был как можно более полный.

— Как тортик?

— Как тортик. Так вот, про Людмилу Макаровну в Германии. И вот она, значит, ночью просыпается в гостиничном номере. И спросонок… она еще ничего не соображает, но вдруг резко понимает, что она в Германии! У немцев! И тут она так пугается! Ее охватывает такой панический ужас. Куда бежать, что делать? Представляешь? А самое главное, что она действительно при этом в Германии. То есть это-то не страшный сон, а реальная действительность. И вот, представляешь себе ужас бедной Людмилы Макаровны?.. — Надя смеется. — Куда бежать, да?

— А мне рассказывала Рахиль Эфраимовна из архива ЦГАТД, — сказал Сюэли, счищая грязь с перчаток. — Во время войны, ей было семь или восемь лет, они жили в Юзовке. И когда туда пришли немцы, к ним на постой определили немецкого офицера Вернера. Он, когда заметил, что, там… не хватает, еле концы с концами сводят, стал ползарплаты своей, офицерской, сразу ее матери отдавать, на хозяйство. В мирное время он был архитектор, из Кельна. Он говорил: вот приезжайте в Кельн после войны, найдете там меня, приезжайте в гости. И вот как-то ее отца забрали полицаи. Свои же, украинские полицаи. Что-то он там… кому-то не понравилось, как он посмотрел, что-то он не то сказал на улице. А тогда, когда вот так забрали, думали — все. И мать ее сидит и плачет. Пришел в обед Вернер. Посмотрел. "А где Эфраим?" — спрашивает. Мать объяснила, что случилось, он сразу все понял, побледнел, открыл сундук, достал свою парадную форму — черную, с дубовыми листьями или с чем там положено. Надел эту парадную форму, фуражку поправил перед зеркалом и пошел в эту местную полицию и устроил им разнос. Страшно наорал на них и тут же забрал ее отца из участка. И вернулся уже вместе с ним. А когда он уезжал и они прощались, он оставил свой адрес в Кельне, написал все подробно. Адольф Вернер. Он говорил: "Меня зовут Адольф, но мне почему-то очень сильно не нравится это имя".