Этот вопрос для нашего рассказа вовсе не посторонний. У Чацкого при ближайшем рассмотрении тоже окажется неопределенный возраст, чего мы коснемся ниже. Годы и соответствующее им социальное положение были в то время теснейшим образом связаны. В беседе с Молчалиным Чацкий настаивает на своем праве говорить, что думает по поводу любого текста: «Я глупостей не чтец, / А пуще образцовых». И то же — по поводу любого лица. Так, Фома Фомич, который «при трех министрах был начальник отделенья», удостаивается характеристики: «Пустейший человек, из самых бестолковых». А когда Молчалин, извиняясь тем, что «не сочинитель», отказывается судить о слоге Фомы Фомича, который в Москве «ставят в образец», поднимается вопрос о праве высказывать собственное мнение. И обнаруживается прямая связь чинов и возраста.
Молчалин:В мои лета не должно сметьСвое суждение иметь.
Чацкий:Помилуйте, мы с вами не ребяты;Зачем же мнения чужие только святы?
Молчалин:Ведь надобно ж зависеть от других.
Чацкий:Зачем же надобно?
Молчалин:В чинах мы небольших.
В приведенном примере возраст и чин взаимозаменяемы. Молчалин вполне мог бы сказать: «В моих чинах не должно сметь…» Однако случалось, что годы шли, а чины не подрастали. Интеллектуально человек был способен судить о самых серьезных вещах, а получал в качестве возражения: «Не должно сметь… В чинах мы небольших».
Летом 1826 года П. А. Вяземский писал жене в Москву из-под Ревеля, куда вывез семью покойного Карамзина. Он подозревал, что его переписку вскрывают, и одно из посланий княгине Вере Федоровне завершил издевательским обращением к невидимым соглядатаям: «Я знаю, что вы не очень грамотны и довольно тупы по своей природе и что легко не разбираете вы ни руки моей, ни смысла моего… С глубочайшим высокопочтением имею честь пребыть вашим… (Что, бишь, вы? — превосходительство, или выше, или еще выше? Право, не знаю; но сами вставьте титла…)…всепокорнейшим слугою, князь Петр Андреевич сын Вяземский, отставной камер-юнкер и более ничего»[212].
«Более ничего». Превосходительства или «выше» тупы и неграмотны, а человек, чьего почерка и смысла они не в силах понять, — ничто. В культуре первой четверти XIX века личность перестала быть соразмерна чину, не вмещалась в него.
Так и у Грибоедова. Он уже не ребенок, и чин корнета раздражал, если учесть, что некоторые сверстники, успевшие отличиться на войне, добрались до генеральства. Сделали карьеру буквально за два года. Например, Михаил Орлов, принимавший капитуляцию Парижа, или Сергей Волконский, расхаживавший по светским гостиным, закрывая плащом грудь, увешанную орденами, и шутя: «Солнце светит сквозь тучи».
Ни статьи на литературные темы, ни первые пробы пера в театре не затмевали вопиющего положения. Через год Александр Сергеевич поступил на службу в Министерство иностранных дел, приняв присягу одновременно с Пушкиным, Кюхельбекером и Горчаковым, только что закончившими Царскосельский лицей. Семнадцатилетние мальчики оказались на одной чиновной доске с человеком сильно старше их, и это тоже не могло считаться приличным.
Медленное продвижение карьеры — феномен известный и прежде. А. В. Суворов долго терпел безвестность, Г. Р. Державин много лет не мог выслужить первый офицерский чин. Никто из окружающих не подозревал, что один станет фельдмаршалом, генералиссимусом, а другой сенатором. Годы унижения не прошли даром и проявились в нестандартном поведении: Александр Васильевич подчас играл роль юродивого, а Гавриил Романович был известен крайней неуживчивостью. Но ни один не закончил жизнь трагически. Постепенный карьерный рост, законное первенство тех, кто «старее» по службе, до известной степени сглаживали углы в екатерининскую эпоху.
Начало XIX века — время быстрых, стремительных карьер. «Фортун», как называл их П. И. Пестель. В разговоре с К. Ф. Рылеевым представитель южан хвалил Бонапарта: «Вот истинно великий человек!.. Как он возвысил Францию! Сколько создал новых фортун! Он отличал не знатность, а дарования… При нем и мы все остались бы не в проигрыше»[213]. Мирное время, рутинная служба «фортун» не обещали. И люди, не успевшие к раздаче чинов, страдали приступами жестокого честолюбия.
От тоски они пускались в разгул. Столичная жизнь Грибоедова изобиловала кутежами и безрассудными выходками. Одна из них завершилась трагически. Два приятеля Александра Сергеевича — Шереметев и Завадовский — соперничали из-за балерины Истоминой, которую Грибоедов увез от одного и привез к другому в дом. Дуэль была неизбежна. Шереметев стрелялся с Завадовским, а Грибоедов с Якубовичем, завзятым драчуном, который и раздул дело. В результате Шереметев был убит. Якубовича как зачинщика сослали на Кавказ. А Грибоедов вскоре был вынужден отправиться служить туда по доброй воле. Его отложенная дуэль с «храбрым и буйным животным» состоялась уже в Тифлисе, будущий драматург был ранен в руку[214].
Страшные события дуэли, без сомнения, повлияли на взгляды Грибоедова и заставили его сильно страдать душой. Но отъезд был связан не только с внутренним переворотом. Служба в столице после столь громкого скандала стала крайне затруднительной — рассчитывать на следующий чин не приходилось. Поэтому предложение отправиться на Восток было принято. В Персии, в «дипломатическом монастыре», как выражался сам Грибоедов, он провел два года, выучил персидский и арабский языки, а затем перешел «чиновником по дипломатической части» в штат главноуправляющего Грузией — Ермолова. Только тогда писатель получил желанный чин коллежского асессора (8-й класс по Табели о рангах), который в пьесе присвоен Молчалину.
Позднее Александр Сергеевич будет высоко отзываться об Алексее Петровиче: «Один из умнейших людей в России». Но назвать его службу при «проконсуле» Кавказа удачной тоже трудно. Ермолов был ревнив, делил окружающих на два сорта: «моя собственность» (порученцы) и «моя личная безопасность» (удальцы, лихие наездники), относя к первым Грибоедова, а ко вторым его старого неприятеля Якубовича. Он сам прекрасно писал и широко мыслил, ему почти не нужен был талант молодого дипломата. «Сардарь-Ермул… как камень, — жаловался Грибоедов одному из сослуживцев, — ему невозможно вложить какую-нибудь идею. Он хочет, чтобы все происходило от него и чтобы окружающие его повиновались ему безусловно». «Старик» часто беседовал с драматургом, но практически не поручал дел: «При Алексее Петровиче у меня много досуга было, и если я немного наслужил, так вдоволь начитался»[215].
Удача стала улыбаться Грибоедову уже при И. Ф. Паскевиче, женатом на двоюродной сестре писателя. Иван Федорович поручил ему «в заведование все наши заграничные сношения с Турциею и Персиею», а в письме министру иностранных дел К. В. Нессельроде жаловался: «Я нашел, что его здесь мало поощряли к ревностному продолжению службы, два раза он получил чин за отличие, когда уже выслужил срочные годы, других награждений ему никаких не было»[216]. Александр Сергеевич находился при новом командующем во время войны с Персией 1826–1828 годов и на переговорах в Туркманчае. Ему же было поручено написать окончательный вариант мирного трактата, очень выгодного для России. Только к 1828 году Грибоедов достиг по-настоящему высокого положения — был назначен полномочным посланником, из надворного советника (7-й класс) сразу стал статским (5-й класс). И тут же, по дороге, в Тифлисе, женился на княжне Нине Чавчавадзе.
Этот брак был не только проявлением внезапно вспыхнувшей страсти. Он соединял Грибоедова узами родства с грузинской аристократией, что было важно в виду поданного на высочайшее имя проекта по созданию в Грузии Закавказской коммерческой компании наподобие Российско-Американской или Ост-Индской. Богатые семейства края вместе с крупными чиновниками и военными властями должны были выступать пайщиками, а для работы на чайных плантациях в Грузию, по мысли Грибоедова, правительство должно было переселить «несколько десятков тысяч» крестьян из России, поскольку местные жители не годились: «тут-то работа; но народ рабочий, издревле не учившийся работать». В данном случае правительство повело себя как «единственный европеец», и проект в дело не пошел[217]. Возможно, Александр Сергеевич еще поборолся бы за него, но был убит в Тегеране 30 января 1829 года мусульманскими фанатиками.
Если рассмотреть жизнь драматурга как процесс карьерного роста — а именно так было принято смотреть на жизнь любого человека в описываемое время, — то она предстанет цепью неудач. И в финале, когда, казалось бы, заслуги оценены, высокий пост достигнут и семейное счастье улыбнулось, совершилась страшная катастрофа.