Итак, «Книга ликований» стала последним литературным произведением Акима Волынского. Фиеста литературного творчества кончилась, наступило время подневольного, галерного труда. После революционных событий Волынский — активный служака: он заведует итальянским отделом в издательстве «Всемирная литература», является членом совета Дома искусств, председателем петроградского отделения Союза писателей, ведет цикл лекций для учащихся основанного им хореографического техникума «Школа русского балета» (там преподавала знаменитая Ваганова). Учительствовал. Его барочную риторику новое поколение воспринимало с трудом. Вот как вспоминал о Волынском младший Чуковский, Николай:
«Писал витиевато и пышно, и в этом пышнословии, говоря по правде, и заключалась вся суть его статей. Тут были и „дионисизм“, и „вакханалии“, и „менады“, и „эрос“, и „лотос“, и „флейта Марсия“, и „бездна вверху и бездна внизу“ — весь тот набор слов, которым пользовались авторы статей в журнале „Золотое руно“…»
Грустно все это читать, так как это был не «набор слов», это была культура прошлого, которая для новой советской интеллигенции, «для инженеров человеческих душ», незнакома и даже неприятна («Ваше слово, товарищ маузер!»). Волынский был непонятен и чужд, от него, по словам Бориса Эйхенбаума, «веяло сухим жаром пустыни». А советская страна к тому времени являлась гигантской живой стройкой. И вообще время Серебряного века безвозвратно ушло со своим «эросом» и «менадами». Ушел из жизни, как со сцены, и Аким Волынский в возрасте 64 лет в 1926 году, к своему счастью, не дожив до политических процессов и отстрела писателей.
И последний штрих из жизни энтузиаста, романтика и идеалиста. Это — странный многолетний роман с Зинаидой Гиппиус. Вот письмо Зинаиды Николаевны к Волынскому, датированное 28 февраля 1895 года (Волынский накануне своего 34-летия).
«…Неужели Вы когда-нибудь были такой нежный, такой мягкий, такой предупредительный, деликатный, милый, особенно милый и дававший мне таинственные надежды на беспредельное?
Увы мне!
Теперь Вы — требовательны и фамильярны, как после года супружества. Вы меня любите — о, конечно! Но любите без порыва и ужаса, все на своем месте, любовь должна течь по моральному руслу, не превышая берегов нравственности. Вы меня любите — но Вы твердо уверены, что и я Вас люблю, что Вы имеете право на мою любовь — еще бы! Ведь тогда бы и не была я Вашей. Чуть что — до свидания. У меня, мол, дела, некогда мне с Вами разговаривать…
Можете воздвигнуть на меня гонения, можете ссориться со мной, бранить или поучать меня — Вы будете правы. Я хочу невозможного, подснежников в июле, когда солнце сожгло и траву. Хочу, чтобы у Вас не было привычки ко мне и… чтобы было то, чего нет, слепая, самоотверженная вера… нет, доверие ко мне…»
Зинаида Гиппиус требовала от Акима Волынского «чудеса любви», а он по каким-то причинам уклонился от них, и в итоге их взаимоотношения кончились «комедией любви». В своих поздних мемуарах Гиппиус писала о Волынском с пренебрежением и плохо скрытой ненавистью: «Это был маленький еврей, остроносый и бритый, с длинными складками на щеках, говоривший с сильным акцентом и очень самоуверенный».
Бедный Аким Львович…
ГИЛЯРОВСКИЙ
Владимир Алексеевич,
псевдоним «Дядя Гиляй»
26. XI(8.XII).1853, имение графа Олсуфьева в Вологодской губернии — 1.X.1935, Москва
В Серебряный век жили и творили не только такие интеллектуалы, как Аким Волынский, но и такие народные самородки, как Владимир Гиляровский, дядя Гиляй. Удивительный человек и, как утверждал Влас Дорошевич, предшественник Горького — из народных масс да вровень с элитой. Недаром к Гиляровскому с одинаковым уважением относились и аристократы в светских салонах, и никому не известные, трущобные люди. Гиляровский был свой для всех.
«Гиляровскому бы жить во времена Запорожской Сечи, вольницы, отчаянно смелых набегов, бесшабашной отваги, — писал Константин Паустовский. — По строю своей души Гиляровский был запорожцем. Недаром Репин написал с него одного из своих казаков, пишущих письмо турецкому султану, а скульптор Андреев лепил с него Тараса Бульбу для барельефа на своем превосходном памятнике Гоголю. Он происходил из исконно русской семьи, отличавшейся строгими правилами и установленным из поколения в поколение неторопливым бытом. Естественно, что в такой семье рождались люди цельные, крепкие, физически сильные. Гиляровский легко ломал пальцами серебряные рубли и разгибал подковы. Однажды он приехал погостить к отцу и, желая показать свою силу, завязал узлом кочергу. Глубокий старик, отец не на шутку рассердился на сына за то, что тот портит домашние вещи, и тут же в сердцах развязал и выпрямил кочергу…»
Чехов однажды написал из Мелихова Суворину: «Был у меня Гиляровский. Что он выделывал! Боже мой! Заездил всех моих кляч, лазил по деревьям, пугал собак и, показывая силу, ломал бревна…»
Сила молодецкая бурлила в Гиляровском, и кем он только не был в молодые годы: ходил бурлаком, работал грузчиком на пристани, пожарным, рабочим на заводе свинцовых белил, объездчиком лошадей, актером и циркачом, во время русско-турецкой войны ушел солдатом-добровольцем на фронт и был награжден Георгиевским крестом за храбрость.
С 1881 года Гиляровский — москвич, и в этом же году состоялся его литературный дебют: журнал «Будильник» опубликовал стихотворение «Все-то мне грезится Волга широкая…» По словам Гиляровского, это стихотворение открыло ему «дверь в литературу». С этого времени он начал печататься как поэт и репортер. Стихи писал простенькие, немудрящие, а вот газетный репортер из него получился классный: Москву он знал превосходно, оперативно откликался на все знаменательные события и находил интереснейших людей, за что был признан «королем репортажа».
Как-то он подсчитал московские переулки с одинаковым названием: «Безымянных — девятнадцать! Благовещенских — четыре, Болвановских — три! Только три! Мало по нашим грехам! Ей-богу, мало! И Брехов переулок только один!..» — иронизировал Гиляровский.
Профессиональное любопытство Гиляровского было безмерным и заставляло его оказываться в самых неожиданных и опасных местах. Он излазил все дно Москвы и познакомился со всеми его обитателями, в результате чего получилась книга «Трущобные люди» (1887). Власти посчитали книгу чересчур мрачной и сожгли отпечатанный тираж.
Гиляровский неутомимо писал почти во все дореволюционные издания — в «Русские ведомости», «Россию», «Русское слово», в «Журнал спорта» и другие. Репортажи, очерки, рассказы, стихи. Уже после революции вышли его мемуарные книги «Москва и москвичи» (1926), «Мои скитания» (1928), «Записки москвича» (1931), «Друзья и встречи» (1934). Гиляровскому было что и кого вспомнить. Он был знаком со Львом Толстым и Чеховым, Буниным и Горьким, Репиным и Куприным, Шаляпиным и Блоком, Брюсовым и Ермоловой и т. д. Все они охотно встречались с Гиляровским и дарили ему свою дружбу.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});