— Наина Иосифовна, не было каких-то разговоров, волнений среди людей, например, в вашем институте, вообще в городе, по поводу сноса Ипатьевского дома? — спрашиваю я.
— Вы знаете, не было. Наверное, историки, краеведы были взволнованы, может быть, даже писали какие-то письма, ходили к Ипатьевскому дому, но вообще город этого не заметил. Мы в институте проектировали коммуникации под автостраду, которая должна была пройти на этом месте по генеральному плану города, так что все знали, что снос неизбежен. Ну а что он должен был сделать, по-вашему? Положить партбилет на стол?
— То есть город ничего не знал?
— И о Белоярской АЭС, и об утечке вируса сибирской язвы мы узнали много позднее, через несколько лет. Тогда об этом никто не говорил. И дома он об этом молчал.
— Но ведь по этому поводу наверняка приезжали из Москвы какие-то проверки, комиссии…
— Гостей из Москвы вообще было много. Он обязательно их встречал, выезжал в область, были, конечно, и обязательные ужины. Довольно часто. Меня туда не приглашали.
— Ну… а вас это не раздражало, не смущало?
— Нет. Я знала, что это необходимая часть его работы — встреча гостей из Москвы. Да и почему меня должно было это раздражать… Он приходил совершенно нормальный, по дороге никуда не заходил…
Смысл этой последней оговорки Н. И. для непонятливых читателей объясню специально. Мы не раз во время интервью об этом с ней говорили.
За всю жизнь — ни разу ни одной сцены. Ни одного повода для ревности, для семейного скандала. Ни разу в жизни они серьезно не поссорились.
Во многих воспоминаниях о Борисе Николаевиче вы найдете щекочущие эпизоды о том, как Б. Н. выпивал: с друзьями, коллегами по работе. Уж во время «встречи гостей из Москвы» это был, уверяю вас, просто обязательный партийный ритуал. Но — «приходил домой совершенно нормальный, по дороге никуда не заходил». Почему, собственно, она должна была волноваться? Что бы о нем ни писали, вот вам свидетельство из первых рук — свою семейную, личную жизнь берег, как святыню.
— Кстати, — добавляет она, — довольно часто гостей из Москвы он приводил к нам домой. Причем всегда экспромтом. Как правило, звонок из машины: Наина, готовность номер один. Иногда приходили по пять-шесть человек. Помню, так у нас в доме побывали министр здравоохранения СССР Петровский, работники ЦК, фамилий сейчас уже не вспомню…
— Непростая задача для хозяйки — принять экспромтом пять-шесть человек.
— Ну а что? Пожарить картошку можно всегда. Он, кстати, был очень неприхотлив в еде. Любимое блюдо — картошка с тушенкой. Он и здесь, в Москве, частенько просил ее приготовить. Часто у нас бывали пельмени. Мы их крутили с Клавдией Васильевной, матерью Бориса Николаевича, впрок.
Кстати, о жареной картошке с тушенкой и о дачах на Балтыме.
Жизнь секретари обкома на этих дачах вели вполне патриархальную: у каждого была пара соток, на которой выращивали картошку, морковку, какую-нибудь зелень. Картошка, стало быть, была своя. Хранили коллективно, в общем погребе. Окучивали и убирали тоже сообща («ну, как сообща, просто собиралось несколько семей»), помогали дети, это был день уборки урожая, потом устраивали праздничный общий ужин.
Все везли домой собранную картошку. Жили в одном подъезде, в доме на улице Рабочей молодежи, он так и назывался, «секретарский», его охраняли.
Летом на Балтыме постоянно обязательный при Ельцине волейбол, опять же вместе с детьми, баня, зимой — лыжные прогулки, потом жарили сосиски на костре. В подъезде — дружные, соседские отношения. Если кто-то делал пирог с рыбой или что-то еще готовил праздничное — приглашали соседей.
Эта патриархальная, соседская простота отношений в своем свердловском «политбюро» кажется ему вполне естественной. Проблемы — на работе, приятельские отношения — вне ее. Когда в Москве в 1994 году будет построен «ельцинский дом» на Осенней улице, он рассчитывал перенести в Москву те же отношения: «дружить домами», снимать рабочее напряжение.
Ему еще тогда, в 1994 году, будет казаться, что всё войдет в свою нормальную, свердловскую колею. Что это — в его власти.
Оказалось — не в его.
Дети Ельциных, Лена и Таня, ходили в девятую школу, «с физико-математическим уклоном», одну из лучших в городе. Наина Иосифовна не любила бывать на родительских собраниях, девочек всегда хвалили («мне было как-то неудобно все это слушать»).
Но однажды ее все-таки вызвали в школу.
— Ситуация была такая. Многим девчонкам купили на зиму финские сапоги, дорогие, они стоили, по-моему, 120–140 рублей, почти зарплата учительская, и они пришли в них в школу, как положено, оставили в раздевалке — в школе все должны ходить в сменной обуви. И вот у одной из девочек сапоги украли. Лена, как комсорг класса, пошла к директору «защищать права» своих одноклассниц, добиться, чтобы больше не оставлять сапоги в раздевалке. Ведь если у кого-то снова украдут, родители больше такие не купят! И вот после этого случая учительница биологии, недовольная таким самоуправством, стала к Лене придираться. Например, отвечает у доски кто-то, она прерывает и поднимает ее: Ельцина, продолжай! Ребята удивлялись: что она к тебе привязалась?
Так вот, именно эта учительница вызвала меня в школу. В обеденный перерыв я зашла в школу, в лицо ее я не знала, нашла кабинет биологии. Она вышла в коридор и, покраснев, выпалила мне прямо в лицо: «Я не могу поставить вашей девочке пятерку!» — «Это ваш вопрос, — сказала я ей тогда. — Я не понимаю, зачем вы меня вызвали. Вы учитель, вы решаете, я тут ни при чем». Повернулась и ушла.
— Так и осталась четверка?
— Да…
— А других проблем в школе с девочками не было?
— Нет, никогда…
Вернемся, однако, к его проблемам.
Еще один «неприятный» вопрос, которым его заставляют заниматься в те годы — так называемое «дело журнала “Урал”». Журнал, опубликовавший скандальный роман Константина Лагунова «Бронзовый дог» (о нравах и образе жизни богатых тюменских «нефтяников», удельных князей советского времени, тема, актуальная до сих пор) и повесть Николая Никонова об обнищавшей русской деревне «Старикова гора», подвергается обкомовской проверке.
Ельцин вызывает на бюро членов редколлегии, грозно требует принять меры. Бюро обкома выносит выговор главному редактору товарищу Лукьянину. Тюменская партийная организация (которая и подняла в ЦК весь этот скандал) может быть довольна.
А Лукьянин продолжает работать…
Но тут интересен итог разбирательства. Свердловская (теперь екатеринбургская) интеллигенция, когда настало время ругать Ельцина, вспомнила про эту историю. «Пострадал прогрессивный журнал…» Но не будь действия первого секретаря с его грозным «бюро» столь решительными — и редакцию «Урала» ожидал бы полный разгром. Это были нешуточные андроповские времена. Вполне возможно, Ельцин спас Лукьянина.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});