Читать интересную книгу 900 дней в тылу врага - Виктор Терещатов

Днем и ночью на подступах к аэродрому выставлялись боевые заслоны, чтобы в случае посадки самолетов не допустить к ним противника. Бригадная разведка тоже не дремала. Она без устали кружила возле вражеских гарнизонов, стараясь разгадать намерения фашистов.

Как нарочно, в первую же ночь ожидания самолетов поднялась злейшая пурга. Несмотря на это, дежурство на аэродроме не прекращалось. А вдруг прилетят.

Порывы ветра то и дело заставляли прислушиваться: не самолет ли гудит. И здесь, как всегда, находились шутники. В момент, когда кто-нибудь что-то рассказывал, раздавался громкий возглас: «Жужжит!» Человек, крикнувший это, опрометью бросался из избы, а за ним, толкая друг друга, выскакивали остальные.

Все выбегали на улицу и, невзирая на бушующую метель, долго стояли, задрав кверху головы.

— Где жужжит?

— В трубе жужжит! — с хохотом отвечал виновник суматохи и, чтобы не попало, скорей спешил в избу.

Так пришлось ждать три ночи. Сколько было переговорено за это время, сколько раз напрасно выбегали мы на улицу, а самолетов все не было. Назаров еще раз запросил Большую Землю. Оттуда ответили: «Ждите!»

Наутро четвертого дня снежный буран утих, сквозь разорванные тучи выглянуло робкое солнце.

— Вот сегодня обязательно прилетит, — убежденно говорил начальник штаба Венчагов.

Ребята складывали кучи хвороста для костров. За это время их не раз поджигали, а потом забрасывали снегом.

В тот момент, когда мы собрались идти обедать, кто то из партизан зычным голосом вдруг крикнул:

— Жужжит!

— Я тебе пожужжу, — пригрозил ему Назаров. Но в это время многие уловили шум приближающегося самолета.

— Летит! Летит! — закричали кругом.

Из облаков вынырнул советский бомбардировщик.

— Это не к нам, — провожая самолет взглядом, сказал Назаров.

Однако бомбардировщик развернулся, спустился пониже и еще раз, пролетел над нашим полем.

— Костры! — крикнул комбриг.

Ватага партизан бросилась наперегонки к кучам хвороста. Задымила одна куча, вторая, и вскоре обе сигнальные полосы полыхали большим огнем.

Бомбардировщик стал делать гигантские круги. Очевидно, летчики рассматривали площадку. Советский самолет заметили в близлежащих деревнях и в Недалеких вражеских гарнизонах — Заситине и Мигелях. Всюду на улицы высыпал народ и, махая руками, радостно приветствовал краснозвездного гостя.

— Наш! Наш! — слышались голоса.

Бомбардировщик на бреющем полете сделал круг над кострами и, развернувшись, стал сбрасывать груз. Три мешка медленно спускались на парашютах, а четвертый со свистом устремился вниз и шлепнулся на землю аэродрома. Мешок лопнул, а его содержимое — концентраты, патроны, медикаменты, — превратилось в кашеобразное месиво. Среди этого груза оказалась и необычная посылка-сюрприз. Товарищи с Большой Земли послали нам канистру спирта с надписью: «С наступающим Новым годом!» Канистра разбилась от удара, и драгоценная влага небольшой лужицей поблескивала на мерзлом грунте. Подбежавший первым Борис Ширяев — паренек из Спирова по прозвищу Кочешок, нагнулся, повел носом и произнес:

— Ого! Спиртишком попахивает.

Опустившись на колени и упершись обеими руками о землю, он припал к лужице.

— Ты что делаешь?! — закричали подоспевшие бойцы.

— Молчите. Добро пропадет, — с сожалением отвечал Борис.

Земля быстро поглотила спирт, но Кочешок успел выпить немалую дозу. На ноги поднять его уже не удалось. Бойцы погрузили Кочешка на повозку и доставили в деревню. Когда Ширяев проспался, его обступили партизаны.

— Ну как? — спрашивали они.

— Ох, и силен спиртоган. Во! — говорил Кочешок, показывая большой палец.

Гопа, оказавшийся в числе любопытных, от зависти аж вздохнул.

Бомбардировщик сбросил на парашютах еще два мешка, но их так далеко занесло, что они чуть не угодили к немцам. Мы привезли багаж в деревню и под любопытными взглядами партизан стали осторожно распечатывать мешки. Там были валенки, белые халаты, патроны, крупа, взрывчатка. Все, что мы просили, только очень мало. Нужно было в три раза больше.

В этот день самолет больше не прилетел. Ночью мы также не дождались его, а на другой день получили радиограмму: «Грузов не ждите».

В конце декабря к нам пожаловали каратели. Они пришли ранним утром. Наша разведка обнаружила их почти у самой деревни. Враги заметили партизан, но стрелять почему-то не стали.

Было еще темно. Хватая на ощупь оружие, мы выбежали на улицу. Каратели уже успели подойти вплотную к деревне. Несколько осветительных ракет рассеяли утренний сумрак. Засвистели пули. Нам не видно было врагов, и мы стреляли, ориентируясь по ракетчикам. Выдвинув вперед прикрытие из автоматчиков, бригада, отстреливаясь, стала отходить группами по огородам к оврагам.

Когда рассвело, мы успели занять оборону. В оставленной деревне горели избы. Густой дым низко стлался по земле, скрывая нас от противника. Около десяти часов утра справа и слева были замечены скопления вражеских войск. Немцы открыли артиллерийский огонь. Мы решили отойти в глубь лесного массива, где дислоцировалась третья бригада Гаврилова. Немцы не рискнули идти дальше.

Помню, в тот день все сильно устали и проголодались. Когда стемнело, мы вошли в первую попавшуюся деревню и сразу же принялись печь лепешки. В этом деле ребята достигли большого мастерства, особенно Адольф и Коля Ершов.

В наш дом набилось человек тридцать. Это значило, что нужно было испечь тридцать лепешек. Пек лепешки Ершов. Пек на одной сковородке, и дело подвигалось чрезвычайно медленно. А правило у нас было строгое: брать лепешки тогда, когда их испекут все. Партизаны нетерпеливо поглядывали на стол. Вдруг за окном кто-то крикнул:

— Немцы!

Бойцы мигом вскочили со своих мест. Несмотря на тревогу, к двери сразу никто не бросился, — каждый подбежал сначала к столу. Стопки румяных лепешек исчезли моментально. Когда выбежали на улицу, в деревне было тихо, никаких немцев не оказалось.

— Это Гопа нарочно крикнул, — сказал кто-то из партизан.

Нашли Гопу, спрашиваем:

— Ты зачем поднял суматоху?

— Это я от голода. Думал, ребята разбегутся и оставят на столе лепешки, а они, черти хитрые, все успели расхватать, — смущенно оправдывался он.

— Эх ты, дурья башка. Тебя за это мало отдать под суд военного трибунала. Да понимаешь ты, чертова пройдоха, к чему может привести твое хулиганство… — сердито набросились на него партизаны.

Гопа струсил.

— Простите, товарищи. Не подумавши сделал. Только не говорите об этом комбригу, мне и так не везет…

На другой день мы вернулись в свои места и остановились в деревне Ноглово, недалеко от латвийской границы. Никогда не забудется в памяти семнадцатое декабря сорок третьего года. В этот день Богданова, Неймана, Соколова, Беценко, Поповцева, Храмова и меня принимали в партию.

Не только у нас, но и у всех присутствующих торжественное настроение. В штабе за столом, покрытым красной материей, разместились секретарь подпольного райкома Васильев, члены бюро Назаров, Новиков, Венчагов. Прием шел по всем правилам. Мы рассказывали свои биографии, отвечали на вопросы. После приема вся бригада поздравила нас. Было приятно сознавать, что здесь, в тылу врага, нам посчастливилось стать в ряды славной Коммунистической партии. Это высокое звание нами было завоевано в боях с фашистами, и мы гордились этим.

Вскоре командование бригады выслало в район Опочки группу партизан во главе с политруком Богдановым. Богданов шел в те места вторично. Еще в октябрьские праздники он вернулся оттуда с богатыми сведениями о противнике. Тогда же бойцы побывали и под Идрицей, где раздобыли подробную карту размещения Идрицкого гарнизона.

После ухода Богданова, взяв с собою Соколова и пятерых бойцов, я направился к железной дороге подрывать вражеский поезд. Шли по старым тропам в сторону Себежа. На вторую ночь группа приблизилась к железной дороге. Впереди оставалась только знакомая нам деревня Гусево. Было часа два, и мы, посоветовавшись, решили не обходить ее. «Время терять нельзя, проскочим напрямик», — решили мы. Впереди шли Жорка Молин и Игорь Чистяков. За ними, метрах в двадцати, шагали остальные. Ночь была не особенно темная и очень тихая, безветренная. Нам хорошо было видно, как Молин с Чистяковым миновали одинокий сарай, направились по неширокому прогону к избам. Следуя за ними, пошли и мы.

Вдруг у крайнего дома раздался громкий испуганный голос:

— Хальт!

Молин успел что-то крикнуть в ответ, но автоматные очереди заглушили его.

Часовой оказался не один. Очевидно, происходила смена караула. Немцы открыли огонь. Стрелять вперед мы не могли — там находились двое наших. Спасаясь от вражеских выстрелов, метнулись сначала в одну сторону, потом в другую. У головы, как разозленные осы, жужжали пули.