— Тебе нужен кто-то, кто будет рядом с тобой двадцать четыре на семь, — говорит она. — Кто-то, у которой нет более серьёзных обязательств, которые забирали бы её внимание от тебя. Я была для тебя десятилетней погоней, Ричард. Ничего больше.
Я стараюсь не показывать свою обиду, но она буквально разъедает моё лицо, слишком яростная, чтобы её скрыть. Она загнала что-то твердое и холодное внутрь меня.
— Нет, — переосиливаю я себя. — Нет, Роуз. Ты так ужасно ошибаешься.
Она тяжело дышит, крепко сжимая полотенце.
Я подхожу к ней, обхватывая её лицо большими грубыми руками. Я пристально смотрю в её желто-зеленые глаза.
— Ты не пит-стоп. Ты — моя финишная линия. После тебя никого не будет.
Я властно целую её, мой язык раздвигает её губы, и она отвечает. Но не так сильно, как я надеялся.
Поэтому я отстраняюсь и добавляю: — Я хочу тебя навечно, а не на короткий отрезок времени.
Я не понимаю, почему каждый раз, когда я говорю, это звучит как пустая пикаперская фраза.
Я не могу потерять её.
Не из-за такого.
Я пытаюсь представить себе жизнь без Роуз и вижу что-то серое, что-то неподвижное: мир без времени и место без цвета. Я вижу обыденность, тоску и скуку.
Я не могу потерять её.
Ни за что.
Она целует меня в щеку.
— Я хочу верить тебе, и я доверюсь тебе, но предупреждаю, что в будущем может потребоваться больше, чем просто слова.
С этими словами она открывает дверь душа и оставляет меня с новым вызовом. Но я был бы с ней и без всех этих испытаний: всех этих обручей, через которые она заставляет меня прыгать. Я действительно наслаждаюсь ими.
Но больше всего я наслаждаюсь ею.
16. Коннор Кобальт
.
Я опаздываю.
И я, блять, это ненавижу. Даже имея законное оправдание — пять часов лекций в Уортоне и еще двухчасовая деловая встреча в Нью-Йоркском ресторане — я все равно расстроен. Время непоколебимо, непрерывно и, несомненно, раздражает. Как бы сильно я ни старался, оно не подчиняется моей воле.
Пробки на пути из Нью-Йорка в Филадельфию только пробуждают мое разочарование. Мужчина на зеленом грузовике слева от меня жмет на гудок так, как будто шум волшебным образом освободит перегруженную автомагистраль. Я сдерживаю желание опустить стекло и напомнить ему, что он не Моисей и магии не существует.
Пощипывая переносицу, я перечитываю последнее сообщение.
Роуз: Скоро начнется. Запишу его на всякий случай.
Сегодня вечером в эфир выходит первый рекламный ролик реалити-шоу. И Роуз уже готова к тому, что я его пропущу. Для большинства людей опоздать на какой-то дурацкий тридцатисекундный телевизионный промо-ролик не имеет большого значения. Они бы даже не обратили на это внимания.
Но для меня это не нормально.
Все, что для этого нужно — один момент. Один единственный момент, на который я опаздываю уже как десять минут, мог бы все изменить. «Что если» в нашей жизни не является чем-то невозможным. «Что если» — это как параллельные пути, которые могут пересечься. И в один момент «что если» может стать фактом.
Скотт Ван Райт — это «что если».
Если бы я не услышал, как включился душ, как бежит вода по трубам через стены и потолок, я бы никогда не поднялся наверх. Если бы я не хотел сказать Роуз, чтобы она возвращалась в постель и приняла душ попозже, я бы никогда не услышал голоса Скотта и Роуз через дверь ванной.
Что если бы я никогда не вошел в ту ванную и не прервал то, что могло бы произойти?
Образ Скотта, пристающего к Роуз, разрушает все остальные образы у меня в голове. Из-за него мое пребывание в машине, а не рядом с ней, кажется настолько болезненным.
Еще один гудок прерывает мои мысли. Я ускоряюсь и сокращаю небольшое расстояние впереди, чтобы успокоить мудака позади меня. Мой взгляд перемещается на знаки съезда с автомагистрали, и слова сливаются вместе настолько, что их почти невозможно прочесть. Я моргаю и пытаюсь сосредоточиться, но это практически не помогает.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Не волнуйся. Чёрт возьми, не волнуйся, Коннор.
Я начинаю ощущать последствия 36 часов без сна. Для меня ночь — это ночная смена. Проекты для занятий. Деловые переписки по Cobalt Inc. Все, что требует моего внимания. Конечно, я и раньше работал по ночам, но у меня есть правило — никогда не превышать 36-часовый лимит без сна. Отсутствие сна снижает эффективность работы мозга.
Вот что я получаю, отказавшись от своего лимузина с водителем. Я мог бы вздремнуть на заднем сиденье, пока Гиллиган вез бы меня в Филадельфию. Но с того момента как начались съемки, я решил, что сам сяду за руль серебристого седана. Мне, может, и предоставлена такая роскошь, но я много работаю для этого. И если бы всем в шоу показали, как меня возят на лимузине, то все бы подумали, что я ленивый сукин сын.
Мои глаза закрываются, и я чувствую, как усталость давит на мышцы. Я принимаю сознательное решение осторожно свернуть на следующем съезде и припарковаться перед аптекой.
Я достаю телефон и захожу внутрь здания.
— Мне нужно, чтобы ты прописал мне Аддерол, — говорю я в трубку. Мои мокасины стучат по кафельному полу, и сотрудница аптеки бросает на меня прищуренный взгляд. В своих черных брюках и белой рубашке на пуговицах я больше подхожу для Уолл-Стрит, чем для придорожной аптеки.
— Нет, — Фредерик даже не колеблется. — И в следующий раз, когда позвонишь, можешь начать со слова привет.
Я скриплю зубами, останавливаясь перед полкой с противоотечными средствами. Фредерик был моим психотерапевтом со времен развода моих родителей. Как сказала моя мать: Я могу нанять кого-нибудь, если тебе нужно поговорить. Так что я потратил недели, прочесывая ряды потенциальных психиатров, чтобы найти того, с кем я мог бы «поговорить».
Фредерик учился в колледже по ускоренной программе, и я познакомился с ним, когда он окончил медицинскую школу всего в двадцать четыре года. У него был этот дух. Он жаждал знаний и был полон той страсти, которую уже утратили другие тридцатилетние и сорокалетние психиатры, с которыми я встречался. Поэтому я выбрал его.
Он является моим психиатром уже двенадцать лет. Я бы даже назвал его своим лучшим другом, но он постоянно напоминает мне, что друзей нельзя купить. Каждый год он зарабатывает на мне ошеломляющую сумму, и я дополнительно плачу ему за некоторые моменты — например, за то, что я могу позвонить ему в любое время суток, и он сосредоточит на мне все свое внимание.
На нашей последней сессии мы обсуждали Скотта Ван Райта, и я старался (довольно плохо) не обзывать продюсера всякими именами, как будто мне снова семь лет, и я пристаю к мальчику-хулигану. Но возможно, я использовал слова «сомнительная, тщеславная человеческая бактерия», когда Фредерик спросил меня, что я думаю о Скотте.
К счастью, у психиатров есть этический долг хранить тайну пациента.
— Привет, Фредерик, — говорю я, стараясь сохранить ровный тон. Он — единственный человек, который видел меня в самом худшем состоянии. Разрушенным. Бесполезным. Но я стараюсь, чтобы таких моментов было как можно реже. — Ты можешь позвонить в ближайшую аптеку в Филадельфии. А я заберу их там.
— Я могу, но не стану.
Я глубоко вздыхаю, изучая полки.
— Сейчас не время быть непреклонным. Я и так уже опаздываю.
— Во-первых, успокойся, — говорит он, и я слышу шорох на другом конце провода. Наверно, перекладывает бумаги. Он любит делать заметки.
— Я спокоен, — говорю я, добавляя невозмутимости в свой голос для большего эффекта.
— Ты только что употребил слово непреклонный, — опровергает Фредерик. — Обычно ты просто называешь меня упрямой свиньей. Видишь разницу?
— Не издевайся надо мной.
— Тогда ты тоже не издевайся надо мной, — возражает он. Нормальные терапевты не должны быть такими сварливыми, но я тоже не совсем нормальный пациент. — Ты помнишь наш разговор прямо перед твоим первым годом обучения в Пенсильванском университете?