— А снаряжение?
— Удобный рюкзак, теплый спальник и крепкие ботинки — все.
Пауза.
— Н-н-не знаю…
— Феликс, ёбт! Помяни мое слово: всю жизнь в спичечном коробке просидишь. Все будет казаться, что еще успеешь, а потом — хлоп! — и венок на крышку. Так что думай по-быстрому. Пока.
Лариска встает на колени возле тахты, запускает под одеяло руки.
— Что затеваете?
— В Африку через Европу.
— Вдвоем?
— Вряд ли.
Она потихонечку втягивается под одеяло. Жадно целуется, дышит, выскальзывает из одежды.
— Как отработали?
Неторопливая нежность будет потом. Сейчас ей это не нужно. Сейчас ей это даже мешает.
— С часу до девяти.
— А днем?
Она делает все сама. Сначала она всегда делает все сама, зато потом — шиш.
— И днем так же.
Все, уже не слушает. Уперевшись, с долгим «ха-а-а-а», медленно оседает. Наклоняется, просовывает руки, берет снизу за плечи.
— Ве-е-е-еня. — Выдыхает.
И так хорошо сразу. Так хорошо…
* * *
Сидим на кухне и уплетаем все подряд под шампанское. Открыли духовку, врубили на полную — водопады тепла. Леха в футболке с рекламой Иностранного легиона — полюбилась ей с той поры. Довольная, улыбается.
— Когда едешь?
— Как визы сделаю.
— Надолго?
— Не знаю. Честно, не знаю.
— Звонить будешь?
— Нет.
Не обижается. Понимает. Она вообще все понимает.
Ты, Вень, на меня не оглядывайся, делай что хочешь, только обо мне вспоминай иногда, ладно?
Она лежит, подперев кулаком щеку.
Я иллюзий не строю, тебя не удержишь. Ты как приоткрытая дверь: мягкий свет, тепло, а войдешь — искренне рады. Но вся штука в том, что тебя не приглашают: хочешь — входи, хочешь — нет. Так что у меня всех желаний — рядом с тобой побыть иногда…
— Думаешь, Черемушкин не подпишется?
— Наверняка. Побоится.
— Чего?
— Неизвестности.
Леха раскладывает по тарелкам душистое мясо, а я наблюдаю, как она это делает.
— А ты сам не боишься?
— Еще как! Каждый раз перед отъездом всю ночь не спишь — предчувствия мучают, мысли дурацкие…
Ч-черт, ладони потеют. У тебя потеют ладони перед боем?
Всегда.
— Чего ты улыбаешься?
— Да так, фильм один вспомнил.
— Все-таки похожи вы с ним.
— С Феликсом?
— Да.
— Есть такое.
— Подтолкнул бы ты его.
— Пусть сам решит, хоть раз в жизни.
И тут звонок.
— Веня?
— Да.
— Я еду.
— Рад, что в тебе не ошибся, Че. За спальником без меня не ходи — говно купишь.
— А ты мне, часом, один из своих не выделишь?
— Феликс, спальник, рюкзак и ботинки у путешественника должны быть свои, как мундштук у трубача.
— Пуркуа?
— Бикоз. Ферштейн?
— Якши.
— Все тогда. Фотографируйся, бери справку с места работы — и вперед.
— О'кей. Может, выпьем по маленькой?
Я смотрю на Лариску. Мембрана у телефона сильная, все слышно на расстоянии. Она качает головой.
— Не, старик, не сегодня.
— Ты не один, что ли?
Нотки зависти в вопросительной интонации.
— Нет.
— А-а-а. Ну ладно, пока.
— Пока, Феликс.
Леха протягивает бокал.
— Доволен?
— Да. Очень.
Мы забираемся под одеяло. Ставим «Грязные танцы» и невнимательно смотрим, блуждая руками по горячей коже, прихватывая зубами мочки ушей и проходя губами от шеи до яремной ямки…
* * *
Глубокой ночью я просыпаюсь, выключаю компьютер, пью воду на кухне. Вызвездило. Над крышами, в белом кольце, идеально круглая, пронзительная лунища. Как тогда, в пустыне…
* * *
Призрачно-белая, слегка волнистая скатерть до горизонта. Угольно-черные коржи скал. Луна. Четкий, как на цифровой фотографии, силуэт верблюжьей колючки. Светло. Целое небо звезд, как в горах. Висят гроздьями, а между ними, поблескивая, умело пробираются спутники. Никогда не думал, что у нас столько спутников.
Далеко-далеко, у самого горизонта, перемещается огонек. Бедуины. Буржуев катали, теперь домой их везут. Я пью чай с финиками, выплевывая финиковые косточки. Они катятся по песку, превращаясь в мохнатые шарики. Вторую я выпью под сигарету: днем курить — только зря воду расходовать, сушняк страшный, даже глотать больно.
Никого. Я один. Встаю с восходом, в полдень, спасаясь от жары, ухожу в тень, под скалы, и сижу там часов до шести: пью чай, сплю, ищу рисунки древних на камнях, их тут много. А когда склоняется солнце, иду дальше. То и дело налетают песчаные вихри. Я слежу за их приближением и, в последний момент, поворачиваюсь спиной. На мгновение окатывает горячим воздухом, воет над ухом и летит дальше, оставляя меня вытряхивать отовсюду хрусткий песок. Часа через два утихает, сваливается темнота, и до полуночи я иду при свете луны, для верности поглядывая на компас.
Ночью в пустыне хорошо думается. Никто не мешает, никаких посторонних звуков. Песок и скалы. Шесть двухлитровых бутылок с водой, и только две из них пусты — еще трое суток абсолютной свободы и вереницы ясных, неторопливо текущих мыслей. Я дойду из Диси до Каменного моста, а оттуда — иншалла! — подамся на Вади Рам…
* * *
Еще месяц, и все. Сорок долларов Шенген, двенадцать Марокко. Мавритания и Мали бесплатно, два парома — полтинник. В Париже за неделю можно наиграть пятихатку. И гитару загнать на блошином, чтобы не тащить в Африку…
Леха спит. Красивый у нее профиль — тонкий нос с горбинкой, глаза уголками вниз. И во сне красивая, нет этого страшного выражения на лице, как у многих. Кажется, я буду по ней скучать. Странно. Она старше меня, ей за тридцать, уже не такая стройная, не такая упругая, а тянет меня к ней, и жду я ее каждый раз.
Лариска поворачивает голову и сонно смотрит:
— Ты чего?
— Пить ходил. Будешь?
— Угу.
Выпивает целую банку, откидывает одеяло, шлепает босиком. Щелкает задвижкой, журчит, пускает воду. Я ныряю под одеяло. Под ним тепло. Она возвращается.
— Уй, холодный какой! Руки!.. руки!.. а-а-а!
— Может, чаю выпьем?
— Не, давай спать… Завтра.
Она затихает. Я лежу и слушаю, как будильник гоняет по кругу секундную стрелку:
Е-ще-ме-сяц-и-все, е-ще-ме-сяц-и-все.
Еще месяц.
И все.
Часть третья
Весна
Черемушкин
— Образ жизни?
— Средство передвижения.
Костюм, галстук, кейс. Легкая снисходительность в голосе. Ровесник. Может, чуть старше.
— Далеко?
— В Крым.
— Отпуск?
— Да нет… так, побродить.
Оживающий лес разворачивался серо-зеленым занавесом. Кюветы были переполнены до краев, и под жухлой травой угадывалась бурая ржавчина торфяной воды. Юное солнце разогревало свежий утренний воздух.
— А чего не на поезде?
— Что?
— Чего не на поезде, спрашиваю?
— А-а… С деньгами напряг.
— Не работаешь, что ли?
Помесь наглости с непосредственностью. Такие обо всем выспросят не смущаясь, вплоть до метража комнат, а о себе, в свою очередь, ни гугу — уклончиво, с неохотой, — то ли стыдятся, то ли шифруются, не поймешь.
— На больничном сижу.
— Да? И чем же ты болен?
Нотки сарказма, сквознячок превосходства и сразу на «ты» — классический жлоб!
— Дорожной лихорадкой. Весеннее обострение, синдром перекати-поля.
Не, не улыбнулся — чересчур правильный. Может, выйти, пока далеко не отъехали?
— И сколько такое обострение длится?
— Непредсказуемо. Только в процессе лечения понимаешь: о, прошло!
— А лечишь, я так понимаю, бродяжничеством?
— Точно. Подобное — подобным, как в гомеопатии.
— А работой лечить пробовал? И деньги появятся, и в машины впрашиваться не придется.
У-у-у, как все запущено! Совсем квадратный.
— А разве я к вам напрашивался? Сами остановились.
— Остановился. Интуицию проверить свою.
О как! Ни больше ни меньше.
— Ну и как, проверили?
— Проверил. Не ошибся.
— Да ведь вы понятия не имеете: кто я и откуда.
Он усмехнулся.
— Поверь, у меня на такие вещи глаз хорошо наметан — с людьми работаю.
Открыл бардачок, извлек оттуда беджик с прищепкой.
Артемий Лонд. Старший пастор.
Старший, надо же!
Значит, сейчас приступит.
И точно. Достал Новый Завет в дорогом исполнении, протянул мне. Кожаный переплет, уголки, гравюры под калькой.
Нет уж, спасибо.
— Вы извините, но я с юных лет с Библией не в ладах.
— Атеист?
В советских фильмах немцы так пленных спрашивали: «Юде? Юде?»
— Вроде того.
Он вздохнул.
— Пионерское прошлое. А ты в нее хоть раз заглядывал, атеист?