Марими зачарованно смотрела на необычные очертания. Пока Годфредо рисовал свою карту и вел летопись, он пробовал научить ее читать. Но символы оставались всего лишь непонятными знаками. Теперь, когда она взирала на только что вырезанные буквы, луч света проник в ее разум. Протянув руку, она прикоснулась к стене и, ведя по буквам кончиками пальцев, произнесла каждую, внезапно осознав их смысл.
Глядя на нее, слушая ее мягкий шепот, Годфредо был потрясен. То было чудо, о котором он так просил, свершение его мечтаний: он научил Марими чему-то из своего мира. И в это мгновение он почувствовал, как его страстное желание сменилось более нежным чувством. Он влюбился в нее.
Взяв ее за руки, он повернул Марими к себе лицом.
— Ты девственница, потому что так завещала Первая Мать?
— Да.
— Как монахини в Испании, посвятившие свою непорочность Матери Божьей. Марими, я не могу поверить в твою Первую Мать больше, чем я верю в другую первую мать по имени Мария. Но я уважаю твою веру и твои обеты. Я больше не буду просить тебя пойти со мной, ибо понял, что это неправильно. Но я не могу остаться жить среди твоего народа. Боль так сильна, что смертному ее не вынести. Я уеду.
Когда она заплакала, он обнял и держал ее, содрогаясь в душе, осознав, что больше ее не увидит.
Он чуть отстранился, пока у него еще оставались силы, и произнес:
— Ты говорила, что вы никогда не приходите к Первой Матери, не оставив какого-либо дара. — Он снял очки и передал ей. — Это мое подношение для нее.
И внезапно ему было видение будущего.
— Люди придут и уничтожат вас, — проговорил он страстно. — Я уже видел, как это происходило с империями на юге. Они придут со своими писарями и священниками, учеными и солдатами и отберут то малое, что вы имеете, и взамен не дадут ничего, кроме жестокого правления, как они это сделали с ацтеками и инками, как происходило везде, куда бы ни ступала нога цивилизованного человека. Поэтому я отправлюсь на юг, в Баха Калифорнию, и скажу им, что здесь для них нет ничего полезного, и если мне повезет, то ты и твой народ будете жить в покое хотя бы какое-то время.
Когда он ушел, Марими осталась в пещере с расколотым надвое сердцем. Впервые в жизни она не хотела быть избранной служительницей Первой Матери. Она хотела Годфредо.
Она посмотрела на очки в своей руке, эти чудесные глаза, позволявшие увидеть другие миры. Одев их на нос, она сначала взглянула на буквы, составлявшие слова Первая Мать, а потом на рисунок — и изумленно выдохнула. Фигуры выросли! Они заполнили ее глаза и теперь открывали мельчайшие детали и дефекты, которых она не замечала ранее. И когда она повернула голову, ей показалось, что символы тоже сдвинулись!
Внезапно острая боль пронзила ее голову. Марими закричала и упала на колени, а затем повалилась набок, когда знакомая болезнь накрыла ее, окутав черной тьмой и погрузив в глубокое забытье.
Во время короткого сна ей явилась Первая Мать — неразличимое, сияющее видение, — которая говорила молча, скорее смыслами, чем словами, и она сказала своей служительнице Марими, что безбрачие — обычай, придуманный людьми, а не богами. Первая Мать хотела, чтобы ее дочери рожали детей и имели большое потомство.
Когда Марими проснулась и боль покинула ее голову, она сняла магические глаза Годфредо и, поняв с восторгом и благоговейным трепетом, что они даровали ей возможность попасть в потусторонний мир, где она получила послание от Первой Матери, выбежала из пещеры и пронеслась по каньону, догнав Годфредо у валунов, на которых были вырезаны символы луны и ворона.
— Я стану твоей женой, — сказала она.
Так как Первая Мать говорила с Марими и из-за того, что Годфредо был необычным человеком, пришедшим с запада, где обитали предки, вожди, их помощники и шаманы сочли, что им можно разрешить пожениться. Но поскольку это было табу, то требовалось обратиться за советом к духам. Пять дней шаманы сидели в парильне, поедая дурман и растолковывая свои видения, а в это время Марими и Годфредо постились, молились и сохраняли себя в чистоте. Когда старейшины вышли на свежий воздух, они объявили Годфредо реинкарнацией одного из предков, особенным человеком, посланным богами в партнеры их шаманке. Плотский союз с ним сделает Марими сильнее, а вместе с ней и все племя.
Племя отмечало свадьбу в течение пяти дней, устроив пир, пляски, играя в азартные игры. А когда последняя ночь закончилась обрядом плодородия под полной луной, в котором принимали участие все члены племени, делая то, что Годфредо раньше считал аморальным, он лежал в объятиях Марими и впервые в жизни чувствовал такое удовлетворение и спокойствие.
Пришел день, когда гонцы с берега принесли весть, что на горизонте появились паруса. Годфредо быстро собрал свои карты и записи и радостно побежал на пляж, где увидел четко различимые очертания парусов на голубом небе. Марими присоединилась к нему, держа на руках их первого ребенка. Вскоре все племя собралось на дюнах, и Марими достала палочки, чтобы разжечь костер. Но, когда она уже собралась раскрутить их, Годфредо остановил ее. Внезапно он понял то, что не приходило ему в голову раньше: если он возьмет Марими с собой в Испанию, она станет любопытной диковиной, как дикари Колумба при дворе Изабеллы, предметом, который все будут разглядывать. Может быть, над ней будут даже насмехаться. Они отберут у нее достоинство и душу. И она увянет и погибнет, как цветок вдали от родной земли. Но вдруг он четко осознал, что и сам не может уехать. Он не в силах оставить любимую Марими и своего сына.
Годфредо бросил карты и летопись на незажженный костер, где пергамент со временем промокнет и сгниет, и его смоет прибоем, и потом, взяв Марими за руку, повернулся спиной к парусам на горизонте и повел ее прочь от берега, обратно в их дом.
За минувшие недели, месяцы и, наконец, годы странная вещь произошла с Годфредо: он начал ощущать любопытный комфорт, слушая истории у вечернего костра, легенды, передававшиеся из поколения в поколение, волновавшие аудиторию, которая вздыхала, улыбалась и задорно хлопала рассказам о храбрых подвигах своих прародителей и о том, как Черепаха обманула Койота, как был создан мир, как со звезд умершие могли смотреть на своих сыновей и дочерей. Дон Годфредо видел в словах рассказчика незримую нить, уходившую обратно во времени, сплетая настоящее и прошлое, пока не становилось неясно, повествовала ли история о чем-то случившемся давным-давно или только вчера. Это не имело значения. Истории были хороши. Они развлекали. И они создавали чувство причастности и единения как с другими слушателями, так и с теми, кто уже ушел в земли предков.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});