1952 год Ирина с сестрой матери, Елизаветой Михайловной Позиной, во время поездки по Волге
* * *
О том, к чему это привело, рассказывает Лев Лебединский. «Однажды Шостакович мне говорит: “Вы знаете, мне этот очкарик очень нравится, я бы хотел узнать ее поближе. Но я с ней незнаком”. Я сказал, что могу их познакомить… Вот однажды мы с ним поднимаемся по лестнице в Малом зале консерватории. На лестнице стоят Ирина Супинская и Елизавета Мнацаканова. Я здороваюсь, а Дмитрий Дмитриевич шепчет: “Познакомь меня”. Как я мог не познакомить? Он говорит: “Я ей сегодня же дам свой телефон”. Скоро они стали встречаться. Я был очень рад за него, хотя поначалу думал, что их отношения будут кратковременными. В конце концов Ирина уже была замужем и за человеком старше ее. Но однажды Шостакович сказал, что сделал ей предложение».
Из книги Э.Уилсон «Жизнь Шостаковича, рассказанная современниками»
* * *
— Ну, а у меня есть своя версия. Однажды я попросила Лебединского взять меня за компанию на концерт пленума Союза композиторов в БЗК, где исполнялась музыка к кинофильму «Дон Кихот» Кара-Караева. Он пообещал. А потом звонит — прямо перед выходом — и говорит: «Ирина, сегодня было партсобрание, я сказался больным. Как же я пойду на концерт? Но вы не огорчайтесь, я попросил Дмитрия Дмитриевича, он вас проведет». На контроле я встретила Дмитрия Дмитриевича. Пришли. Я думала, что Шостакович меня проведет в зал и сядет отдельно, а он меня посадил около себя, в пустой ряд, куда так никто и не сел. Все идут по проходу и так внимательно на нас смотрят, хочется сквозь землю провалиться. А Шостаковичу, как мне показалось, все эти взгляды вообще были безразличны. Потом мы вышли, я думала, что «до свидания, я пошла», но нет, он меня посадил в такси и отвез домой. Разговор в машине у нас был совершенно нейтральный, ни о чем. Я вышла, поблагодарила, мы расстались. И все. Через какое-то время я узнаю от Лебединского, что Дмитрий Дмитриевич сломал ногу, она плохо срослась, снова ломали, не было наркоза… Он мне все это рассказывает, а я все это представляю и чувствую, что теряю сознание, так мне его жалко стало. Написала записочку, отнесла в больницу, Дмитрий Дмитриевич наутро мне позвонил из больницы. Потом пригласил меня к себе домой. Я пришла. Между нами уже была теплота, но не больше. А во второй мой приход — абсолютно без всякой подготовки — Шостакович мне сделал официальное предложение. Сказал: «Прошу Вас стать моей женой!» Я ответила очень резко: «Об этом не может быть и речи!» Я знала, что у него двое детей примерно моего возраста, перед этим была неудачная женитьба, все его знакомые меня старше, что они все значительные люди, что на меня будут смотреть, как на такую хищницу, которая пришла и знаменитого человека подхватила. Его жизнь я мало себе представляла, но и от наших встреч я уже не могла отказаться тоже. И когда он понял, что я без него уже никак жить не могу, то поставил ультиматум: «Я тебе даю один час, пойдешь сейчас, все скажешь мужу, соберешь вещи и придешь сюда жить. Или все кончено». Я поехала домой на метро, там я сложила в чемоданчик халат, щетку и так далее, мужу сказала все и вернулась обратно тоже на метро. Прошло больше часа. Когда я приехала, Дмитрий Дмитриевич уже решил, что я не вернусь и позвал своего приятеля, жившего в этом доме, с бутылкой водки. Они выпили эту бутылку, он был пьяный и очень несчастный. Я пришла, уложила его спать. Утром он проснулся, позвонил (Арнштаму), сказал: «Леля, я женился. Хочешь познакомиться с моей женой — приходи к нам завтракать». Так пошла семейная жизнь.
* * *
Тогда же, видимо, Шостакович написал своему старому другу Виссариону Шебалину: «В моей жизни произошло событие чрезвычайной важности… Мою жену зовут Ирина Антоновна. У нее имеется лишь один большой недостаток: ей двадцать семь лет. В остальном она очень хороша, умная, веселая, простая, симпатичная. Носит очки, буквы «л» и «р» не выговаривает».
Хентова С. «Шостакович: Жизнь и творчество». Т. 2. С. 416
А Исааку Гликману сообщил: «Отец ее поляк, мать еврейка. В живых их нет. Отец пострадал от культа личности и нарушения революционной законности…. В общем, девушка с прошлым».
Письма к другу. С. 176
* * *
— Что имел в виду Дмитрий Дмитриевич, когда назвал меня «девушкой с прошлым»? Вы наверняка подумали, что мои романы и увлечения юности. Совсем нет. Главная и самая важная часть моей жизни — детство, мои первые восемь лет. Все, что во мне есть хорошего и плохого, весь фундамент моего характера был заложен тогда. Мы жили в Ленинграде, на углу Инженерной и Садовой улиц, в доме сотрудников Русского музея. Мой отец работал ученым секретарем в Этнографическом музее, который тогда был частью Русского. Отец был этнографом, знал все славянские языки и языки угро-финской группы. Он был аспирантом Н.Я. Марра и занимался сравнительным языкознанием и историей материальной культуры. Мать преподавала русский и литературу на фабрике «Скороход» — там был организован всеобуч, повсеместно боролись с неграмотностью. Она умерла, когда мне было пять лет, я ее совсем не помню. Кстати, умерла она во время операции, которую делал сам Дженалидзе, сейчас клиника в Петербурге носит его имя. Мать заболела, после того как отца посадили на десять лет, отправили в лагерь на Печору. Много лет спустя я прочитала его дело: его обвиняли в том, что в музейной экспозиции он показал жизнь белорусских крестьян до революции более богатой, чем после революции. Позже он был реабилитирован, вернулся в Ленинград, с него сняли поражение в правах. После смерти матери я осталась с ее родителями и младшей сестрой. Когда началась война, завод, где она работала, перешел на выпуск минометов, и мамина сестра стала начальником цеха. Ей выдали рабочую карточку, которую она отдала бабушке взамен ее иждивенческой. 42-й год мы встретили в осажденном городе, мне исполнилось шесть лет. Вот говорят, что детские впечатления стираются из памяти, Ничего подобного! Свое блокадное детство я запомнила так ярко, в таких подробностях и с такой остротой, как ничто другое в жизни. Что я помню? Мы часами сидим в убежище. Убежище прямо в Русском музее. Сводчатые потолки, крюки какие-то торчат. На нас упала бомба, было прямое попадание. Она разорвалась только под потолком, убежище не пробило, видимо, крепкое было строение. Нас завалило, погас свет, кто-то в обморок упал, закричал. Зажгли аварийное электричество. Потянулись часы ожидания до прихода помощи. Бабушка мне читала журнал «Пионер», чтобы не было так страшно. Я даже помню, что это была история про какую-то женщину из Индии, ее преследовали, потому что она была не той касты, она убегала с ребенком. Бабушка мне вслух читала, а я прижимала к себе своего мишку. Я тогда всюду ходила с плюшевым мишкой, ужасно безобразным, но я его горячо любила. Он был черным, в зеленых байковых штанах, а вместо глаз у него были желтые пуговицы. Нас откопали под утро. А в другой раз, когда был взрыв — открыли запасной вход, уходили оттуда, через клубы пыли…Потом прибежала сотрудница музея и сказала: «В музей попала бомба, помогите нам тушить». И все, кто был в убежище, кроме детей, стариков, все побежали. Этот зал музея был круглый, мраморный, с колоннами и стеклянной крышей — потом так и не восстановили.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});