Лучина догорела, а зажечь одну из принесенных Остроухом волхв не удосужился. Со смертью теплого огонька из-под гребня кровли обрушился непроглядный мрак — обрушился и утопил в себе тесноту маленького козьего хлева. Жежень, правда, еще при свете успел скинуть мокрую одежу, кое-как натянуть норовящую рассесться по швам Корочунову рубаху и, закутавшись в олений мех, усесться — плечом к стене, лицом к пристроившемуся на пороге хранильнику.
Так они сидели довольно долго.
Жежень попытался было начать подробный рассказ, но хранильник прервал: «Молчи покуда».
Что ж, сидеть можно и молча.
Сперва при свете.
Потом в темноте.
Потом сызнова при свете — это когда заявилась к ним в хлев Любослава. Раздраженно поминая Остроухову недогадливость (только то, мол, и делает, что велели, а самому подумать либо лень, либо нечем), она набросила на плечи хранильника теплый зимний тулуп, горько упрекнула Жеженя — что ж позволил старику сидеть этак вот, выставив спину в открытую дверь на дождь да холодный ветер?! Парень стал было оправдываться: он-де пытался, но волхв ему тут же законопатил рот… Любослава тоже законопатила парню рот укоризненным: «Сам-то небось вон как укутался!» — но тут хранильник, на миг очнувшись от своих раздумий, ласково попросил ее прикусить язык и убраться, отколь пришла.
Любослава убралась, попытавшись забыть на пороге масляную плошку, которой светила себе по пути из людского жилища в козье. Попытка не удалась: волхв окликнул и велел забрать. А Жеженю через миг пояснил:
— В темноте лучше думается.
И снова на невесть сколько времени запала молчанка. Долгая — Жежень почти успел расправиться с хлебцем, который принес ему Остроух.
А потом ни с того ни с сего эти Корочуновы слова про злато…
Лишь через пару-тройку тягостных мгновений Жежень додумался-таки до их смысла. А додумавшись, не на шутку рассвирепел. С усилием проглотив недопрожеванный кусок, парень дерзко окрысился, словно бы многомудрый волхв был ему ровней или даже меньше, чем ровней:
— И охота же некоторым премудрым болтать недоладности, от которых у разумных людей уши сохнут!
— Чего вдруг этак-то осерчал, гостюшка любезный? — мрачно осведомился Корочун. — Али вместо хлебца палец свой пригрызнул?
— Не я палец пригрызнул, а ты макушкой зашибся! — Жежень сообразил, что хватил далеко через край, и оттого принялся дерзить еще пуще: — Это ж кем надо быть, чтобы невесть сколько времени глядеть на зернину нагара и в конце концов назвать ее золотинкой! По-твоему выходит, будто я — я! — не знаю, каково из себя злато?!
Парень вдруг осекся. Выкрикнутые слова вспугнули тщательно убаюкиваемые памятью воспоминанья о похмельном давешнем сне.
«Это золото», — сказал незнаний Чарусин гость, облаченный в просторное одеяние цвета сохлого кровавого гнойника.
Сказал точно так же, как вот только что Корочун…
И Чаруса возмутился до полной утраты опаски перед пришлецами-страшилами — как мгновенье назад Жежень возмутился до потери уважения ко всеми чтимому старцу волхву…
А Корочун вроде бы и не обижен на соплячьи дерзости, спокойно так говорит-дребезжит:
— Ты, умелец умелый, конечно же, злата до тошноты навидался. Да только все оно, виданное тобою, нашим было. А это… Это злато с Нездешнего Берега.
— С какого такого нездешнего? — Жежень мимо воли понизил голос едва ль не до шепота. — С противоположного, что ли? Да разве…
Он смолк, потому что Корочун вдруг засмеялся. Хорош смех — как если бы сухой палкой по частому плетню чиркнули.
— С противоположного! — Хранильников смешок обернулся подобием стона. — Это уж ты не в бровь, а в самый зрачок плюнул. Только берег Гостинца-кормильца тут совсем ни при чем…
— А какой при чем? Ильменский, что ли? Или аж тот, что вокруг свейского моря?
Опять протарахтела по жердяному плетению трескучая палка.
— Ладно, будет нам зазря языками зубы скрести. — Волхв, кажется, хлопнул себя по колену в непонятой Жеженем досаде, а может, просто комара на плеши убил — поди разбери, ежели ни зги не видать!
— Будет, говорю, нам зазря языками-то…— повторил Корочун. — Рассказывай. Про ночь-полночную надобность твою ко мне, про черепок этот глиняный — про все. Ну?!
Жежень торопливо облизнул почему-то вздумавшие пересохнуть губы и заговорил. Причину, из-за которой он уже несколько дней собирался наведаться к Корочуну, парень даже не вспомнил — хоть эта довольно-таки увесистая причина по-прежнему ощутимо вдавливала ему в шею сыромятный лядуночный ремешок, а изредка задевая место, укушенное собачьими останками, причиняла изрядную боль… О собачьих останках и других пакостях, то ли случившихся, то ли нет по дороге к Холму, он тоже промолчал. Чарусин закуп обстоятельно и с его самого удивившей толковостью рассказывал лишь о том, что старался если и не напрочь вытряхнуть из памяти, то хоть загнать на самые глухие ее задворки.
Корочун безошибочно угадал тот миг, когда Жежень, окончив рассказ, вознамерился прицепиться с вопросами.
Угадал и успел воспользоваться короткой заминкой переводящего дыхание парня:
— Сколько, говоришь, дней пожаловано твоему хозяину на работу?
— Десять ден… — не задумываясь, сказал парень. — Так ты думаешь, мне все это не привиделось? Думаешь, все по правде?..
— Ты тоже так думаешь, — бесстрастно ответил волхв.
И тут же спросил опять:
— А сколько же минуло со дня их сговора?
Жежень, изогнув шею, принялся напряженно всматриваться в подкровельную тьму — не потому, что хотелось ему разглядеть над собой занавешенные чернотою стропила, а потому, что так отчего-то было легче считать.
— Тем днем задождило, — сказал он наконец. — А ночью приходили те… ну, эти… к Чарусе. А дождь… Нынче десятый день окончился, как он идет. Вот сам и сочти. А почему?..
— Выходит, до назначенного ими срока еще завтрашний день… — перебив его, раздумчиво проговорил волхв. — Хотя могут и поспешить… Наверняка уже они поняли, что ты знаешь. Так что возьмут они у хозяина твоего работу, едва лишь он закончит трудиться. Следить будут, всенепременнейше они за Чарусой будут следить… То есть что это я! Не будут, а с первого же дня следят. И ежели хозяин твой на беду поторопится пуще договоренного…
Волхв смолк.
Обождав для приличия (верней, для видимости приличия) пару мгновений, Жежень решился-таки задать донимавший его вопрос:
— А почему они, хвост им поперек, так не хотели, чтобы Чаруса работу поручил мне? Он же, Чаруса то бишь, для них находка не великая. Он же сыровину, из которой изделье работает, вовсе не понимает; он же, вражина, все ее добрые достоинства изворачивает своему же изделью во вред… А я…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});