Шел тогда третий год войны. В роте осталось людей — по пальцам можно было пересчитать… Долго ждали пополнения, а его все нет и нет… Но вот пригнали новичков, еще не нюхавших пороху. Был среди них один высокий, крепкий, как дубок, парень, с большими синими глазами. Тихий такой, слова лишнего из него не вытянешь. С первого дня прилепился он душой ко мне, ни на шаг от меня не отходил. Ну, известное дело, я помогал ему, чем мог, рассказывал, что к чему. Военной выучки у него не было никакой. Сказали ему: там, в бою, научишься и стрелять и ходить в атаку. Пришлось мне его обучать этой мудрой грамоте — как людей убивать, хоть самому эта работа осточертела… Куда лучше по крышам с молотком и ножницами лазить… Но что поделаешь, враг на тебя прет — и коли штыком, бей прикладом…
Немного странный был этот новичок, совсем на солдата не похож. Идем с ним лесом, полем, я никакой красоты нигде не вижу, а он всем восхищается. Увидит, как хлеба растут или там подсолнух, — весь аж светится. Очень уж природу любил. А когда увидел, как мы топчем хлеба, как сады после артналета превращаются в обгоревшие скелеты, слезы у него на глазах выступили.
Не успел я сначала расспросить, кто он, откуда, — не до того было. Все время шли бои. Но когда немного стихло, тогда мы с ним и наговорились вволю… Хороший человек, хоть и странный. Подумай только, Хацкель! Лежим мы как-то в траншее, а он увидел цветок за бруствером, высовывается, срывает его и прижимает к сердцу, целует.
— Дурак! — кричу я ему. — Лучше хорошую девку обнимать!
— Точно такие цветочки, — отвечает он, — растут у нас, на Ингульце, в Таврической губернии… Ты что-то про девку говорил? Да у меня дома такая женушка осталась, что лучше и на всей земле не найти… — И тут вынимает он из карманчика ту карточку, что ты у меня видел…
Да, много он рассказывал о своей жене и о двух ребятишках… В еврейской колонии они живут.
— А это что такое — колония? Что-то не слыхал я… — перебил его балагула.
Шмая бросил на него удивленный взгляд:
— Эх ты, дубина! Вижу, Хацкель, разбираешься ты в истории как свинья в апельсинах. И как только ты прожил на свете, когда, кроме клячи своей и кнута, ничем не интересовался? Наверно, так никогда и не заглядывал в книжку или в газетку?… Было это, кажется, дай бог памяти, не то при Екатерине, не то при Александре… Позаботились цари о нашем народе и издали высочайший указ: изгнать наших единоверцев из родных сел и деревень и переселить их в Таврическую губернию. Были там такие забытые богом степи, которые еще не знали, что такое лопата, борона. Там только бурьяны росли, чертополох, пырей… Вечные суховеи. И земля каменистая, черт знает, что за земля. И людей там не было, только волки водились…
Ну, в один осенний день приступили жандармы к работе. Стали гнать тысячи семей с их насиженных мест. Этапным порядком гнали, как арестантов. Шли по раскисшей дороге женщины, мужчины, дети, старики. Падали на дороге, гибли от голода и холода, от разных болезней. Притрусят кое-как землей мертвецов, чтобы волки не растерзали их тела, и идут дальше. Подгоняют их нагайками жандармы… Сам знаешь, этого добра, слава богу, в России было в избытке при всех царях…
Наконец пригнали переселенцев в эту дикую каменистую степь и сказали им: «Живите здесь. Если камни вас прокормят — ваше счастье…»
И вот десятки тысяч обездоленных людей, голых, босых, измученных, начали устраивать свою жизнь заново. Из камыша и бурьяна соорудили шалаши, вырыли землянки, кое-как разместились и начали распахивать эту землю. Другого выхода не было. До города далеко, до бога — высоко, да к тому же им запрещалось ходить куда-либо на заработки…
Несколько лет обрабатывали люди землю, а суховеи все развеивали, жаркое солнце все сжигало. Разбили сады и виноградники, но что толку? Жди, пока они дадут плоды! Колонисты гибли, как мухи. Видно, на погибель пригнали их в эти дикие степи…
Но люди тут были напористые. Добились своего! Заставили землю родить хлеб, а виноградники и сады — давать плоды. Узнали об этом помещики Демидовы, Курчинские и холера знает, как их там звали, примчались туда с жандармами, стали сгонять евреев с этой земли. А колонисты взялись за топоры и вилы и пошли на жандармов.
Много крови пролилось в степи. Но переселенцы не отступили.
Так из года в год шла страшная драка. Переселенцы уж послали ходоков в Петербург, к самому царю. А там над ними только посмеялись, и вернулись они ни с чем. Тогда поняли колонисты, что должны надеяться только на себя. И они встали горой за свою землю, за свои сады и виноградники.
Тут помещики обратились в суд, жалуются, что их, мол, ограбили, захватили их земли. И царский суд присудил: вернуть землю помещикам… Но когда явились отряды жандармов забирать землю, снова их встретили топорами, вилами, лопатами. Снова пролилась кровь на этой земле. Но никакая сила не могла изгнать отсюда колонистов…
А помещики не успокаивались. Писали, жаловались, угрожали расправой. Суды не прекращались и длились до самой революции. Она и решила, кому принадлежат степи, сады, виноградники…
Шмая вытер рукавом взмокший от пота лоб, закурил и после короткой паузы продолжал:
— Ну вот, в тех колониях и жил мой дружок Корсунский… Там его деды-прадеды трудились. Это они первыми вспахали дикую степь, это они шли с топорами против жандармов, судились с помещиками и отстояли свой дом, свой кусок хлеба… Тихий человек был Корсунский, а смелый. В первом же бою заслужил «Георгия». Да вот ранило его смертельно осколком снаряда. Кое-как под страшным огнем подполз я к нему, быстренько перевязал, хотел дотащить до лазарета, но огонь был такой плотный, что нельзя было с места двинуться, голову поднять… Лежим мы рядом, я ему протягиваю баклажку с водой. Он глотнул и посмотрел на меня. Боже, что это был за взгляд!.. Я уже насмотрелся за три года, как умирают люди, и сам несколько раз умирал, но то, что я увидел тогда, словами не передать… Клянусь тебе, Хацкель, когда я увидел, как кончается этот человек, я подумал, что уж лучше бы мне умереть… Эх, жизнь солдатская!.. Несколько минут назад лежали мы в траншее, курили цигарки, грелись на солнышке, шутили, злословили, говорили о бабах. Корсунский приглашал приехать после войны