Читать интересную книгу Опасный дневник - Александр Западов

Указ о театре был подписан императрицей Елизаветой 30 августа 1756 года. Создавался российский для представления трагедий и комедий театр. Помещение ему отводилось в бывшем доме графа Головкина на Васильевском острове, близ кадетского корпуса. На содержание театра отпускалось в год по пяти тысяч рублей. Дирекция поручалась бригадиру Александру Петровичу Сумарокову.

Новый театр открыл свои двери для всех. За вход нужно было платить: место — рубль, ложа — два рубля. Сборы подлежали сдаче в казну.

Васильевский остров населяли ремесленники, огородники, чиновничья мелкота, — кому придет в голову тратить рубль, чтобы посмотреть комедию? На зрителей из города надеяться нечего — далеко, в карете через Неву не проедешь, а понтонный мост чаще разведен, чем наведен, бывает. Сумароков добился разрешения играть в оперном доме, когда отдыхала французская труппа, для этого нужно было просить особое разрешение у гофмаршала двора. Жалованье актерам штатс-контора задерживала, денег на декорации, костюмы и освещение не было. Сумароков просил, требовал помощи, но судьба русского театра никого при дворе не занимала. Промучившись несколько лет, Сумароков настоял на том, чтобы театр был передан в ведомство придворной конторы, и взял отставку с должности директора. Команду над театром принял обергофмаршал Сиверс.

3

Сиверс был опытным царедворцем. Начинал он карьеру форейтором и кофишенком цесаревны Елизаветы — то есть находясь в разряде слуг, — а когда она заняла императорский трон, стал гофмаршалом, генерал-лейтенантом, бароном, графом. Не утомляясь рассуждениями о будущем национального русского театра, — Сиверс не мог бы понять, что это такое, если б ему и объяснили, — он полагал, что спектакли должны быть придворным развлечением, и других целей театрального искусства не видел.

Сумароков насмехался над Сиверсом устно, печатал насмешливые статьи о нем в своем журнале «Трудолюбивая пчела», и его сатирические нападки приходились по вкусу Никите Ивановичу и всем комнатным великого князя, дружившим с поэтом.

Называл он Сиверса подьячим, — мелким канцелярским служителем — и писал о нем так:

«Озлобленный мною род подьяческий, которым вся Россия озлоблена, изверг на меня самого безграмотного из себя подьячего и самого скаредного крючкотворца. Претворился скаред сей в клопа, ввернулся под одежду Мельпомены и грызет прекрасное тело ее, и хоть грызение такой малой твари ей и сносно, но дух, который сие животное испускает, несносен ей. Страдает богиня, а клоп забавляется…»

Подьячий, невежда и крючкотвор, как его аттестовал Сумароков, граф Сиверс все же сумел занять досуги придворных тремя спектаклями в неделю. Смотрителей собиралось много, зала была наполнена, и ложа великого князя также никогда не пустовала.

Для зрителей Сиверс придумал афишки с пересказом пьес, что помогало понять их содержание: по-настоящему сильны во французском языке были не многие, большинство придворных располагало сотней слов, необходимых для салонной болтовни и суждений о предметах моды.

Афишки составляли и переписывали от руки пажи — молодые люди, кадеты Пажеского корпуса, прислуживавшие во дворце, в стенах которого они как бы проходили непрерывную практику.

В Пажеском корпусе учили плохо. Все науки — фортификацию, историю, географию, фехтование, языки — преподавал француз Морамберт. По штату полагался еще один учитель, но должность его оставалась вакантной.

Классами пажей не обременяли. Должность их была — служить при дворе, то есть быть на посылках у государыни и у Григория Орлова, во время обедов и ужинов принимать кушанья от официантов и носить к царскому столу или передавать кавалергардам, — императрица должна была брать еду из благородных, а не из лакейских рук.

Пажи служили за обеденным столом государыни, вмещавшем в обычные дни не более двенадцати персон, а по воскресеньям, с приглашенными, — вдвое больше. Наградой пажам были конфеты, варенье и другие сласти, которые они делили между собой после обеда, и далеко не всегда по-мирному. Возникавшие драки были быстры и бесшумны. Крикунов гофмаршал наказывал розгами.

Пажей набрали из дворянских детей числом сорок человек, да, кроме того, шести юношам — графу Девьеру, князю Хованскому, Саблукову и еще троим — пожаловали звание камер-пажей, чтобы командовали остальными.

Кадеты Сухопутного шляхетного корпуса презирали пажей, и Порошин, не так давно вышедший из корпусной среды, разделял их оценки. Пажей не учили ружейным приемам и строю, отчего кадеты считали их штатскими неженками, а прозвище «блюдолизы», вероятно, закрепилось за ними не совсем незаслуженно: кормили пажей скверно, и почиталось удачей схватить на придворном обеде кусок мяса, если и не с блюда, то с тарелки.

В один из ноябрьских вечеров, придя в театр, Порошин получил для великого князя программу представления. Ее вручил паж, юноша лет пятнадцати. На нем был светло-зеленый мундир с петлицами, обшитыми золотой нитью, зеленые штаны и красный камзол. Красные каблуки его туфель обозначали дворянское достоинство.

Великий князь прошел в ложу, Порошин остался у занавеса, прикрывавшего вход в нее, привлеченный необычайно умным взглядом черных глаз и красотой кадета-пажа.

— Я что-то не встречал вас во дворце, — сказал он, — но многие ваши товарищи мне знакомы.

— Правда, я не люблю дежурства, — ответил паж, — и стараюсь от них уклоняться, но все-таки хожу сюда, пусть и не часто, и вас, например, знаю, господин полковник Порошин!

— Назовите же и себя!

— Александр Радищев. Я из Москвы, в пажи там принят и вместе с двором после коронации прибыл в Петербург. Сегодня я в наряде, вот и программу писал.

Порошин посмотрел программу, которую держал в руке. Она была переписана четким, изящным почерком, и после текста следовала пометка о том, что составляли ее Челищев и Радищев, пажи двора ее императорского величества.

Пьеска Пуассона «Прокурор-арбитр» — Порошин уже видел ее раньше — была пустяковой, но, вместившая более десятка действующих лиц, говоривших бойкими стихами, она вызывала аплодисменты зрителей. Сюжет ее давал возможность появиться влюбленной паре, двум сердитым отцам и двум гасконцам, чьи манеры и особенности речи с нажимом передавались актерами. Эти люди приходят на прием к Аристу, желающему занять место прокурора и влюбленному в его вдову, он мирит просителей, устраивает чужое счастье. Узнав об этом, вдова забывает свое неприязненное отношение к нему, и Арист получает ее руку и сердце вместе с должностью прокурора.

Содержание этой пьесы было кратко и Дельно изложено на двух страничках, причем на первой приводился и список действующих лиц с именами исполнявшими их роли французских комедиантов — актеров Клерваля, Дельпи, Невиля, актрис Вальвиль, Дюшамон, Буланже и других.

Порошин заглянул в ложу. Спектакль уже начался, великий князь внимательно смотрел на сцену. Рядом с ним сидел Остервальд. Порошин задернул занавеску и, дружески взяв Радищева под руку, вышел с ним из комнаты, через которую проходили в ложи.

— Вы хорошо пишете по-французски, — сказал он, — и сумели в нескольких строках изобразить все происшествие пьесы.

— Составлять программы — самое приятное из того, что приходится делать во дворце, — ответил Радищев. — Остальное — побегушки. И я, признаться, завидую вашей службе, господин полковник.

Порошин широко улыбнулся.

— Вы правы, сударь, мне можно позавидовать. Состоять при его высочестве — великая честь. Острота ума, наблюдательность, пылкость воображения великого князя делают занятия с ним истинной радостью.

— Говорят, что наследник из всех своих комнатных именно вас любит и почитает, — сказал Радищев. — И как же важны ваши обязанности для России, для ее будущего! В первейших детских и отроческих деяниях нужно следить начальное образование души. Характер складывается в столь раннее время, и те черты, которые он приобретает сейчас, развиваться будут далее.

— Я знаю это, — ответил воспитатель.

— И хорошие и дурные, — добавил Радищев. — Семена твердости и слабости, любви к людям и равнодушия, жадности и презрения к богатству заложены в ребенке, и ваша забота — растить хорошие семена и не дать подниматься дурным.

— Вы молоды. Откуда вам это известно? — спросил Порошин. — Я пришел к этим мыслям, проучившись восемь лет в Шляхетном корпусе, будучи там учителем, а затем кавалером при великом князе, да притом еще читая о воспитании все, что мог доставать.

— Последнее и мне доступно было. Но ваша правда в том, что рассуждения и советы мои умозрительны и я не имел случая применить их в жизни и посмотреть, что из того получается.

— Такие случаи, без сомнения, у вас впереди будут, вы только начинаете жить, — сказал Порошин, словно забывая, что сам провел на свете только двадцать два года. Жизненный опыт и высокий чин полковника давали ему ощущение зрелости. — А о том, что с детских лет надобно следить за образованием души, вы заметили верно, я по службе своей при великом князе так и поступаю. И, желая сохранить для потомков историю его высочества, веду ежедневные записки всех упражнений и разговоров наследника российского престола.