Невеста с улыбкой намазывала селедочный паштет на ржаной сухарик. Ее шумливые родственники затянули песню о стеснительном женихе, который в брачную ночь изучал Тору, отыскивая практический совет, как вести себя в постели. Раввин улыбался и ковырял в зубах рыбьей костью. Андрей не слушал. Он подливал себе водки, а жене раввина белого вина и перешел за спиной раввина к обсуждению венгерской литературы…
Какой-то незнакомый мне полнотелый мужчина средних лет, постучав по рюмке, произнес речь, в которой выразил свою и вместе с тем всего человечества величайшую радость по поводу того, что мой брат Андрей выбрал себе невесту из среды своего народа. Он говорил долго, и было видно, что он любит произносить застольные речи. Гости начали проявлять нетерпение. Андрей не слушал, а спрашивал у госпожи Блау, читала ли она последний роман Магды Сабон. Госпожа Блау не читала. Наконец оратор сел, принял аплодисменты и стал ожидать ответной речи. Ее держал за Андрея его тесть. Посреди речи раввин Блау удалился сблевнуть: хрен растравил его язву желудка.
Говорились новые речи. Какой-то коммерсант из Турку сделал сбивчивый обзор истории рода невесты начиная с первого раздела Польши до убийства Александра II. Андрей кончал первую бутылку и что-то прошептал на ухо госпоже Блау. Та прыснула со смеху, не успев прикрыть рот. Раввин, икая, бледный, возвратился на место.
Кто-то затянул песню о танцующем ребе, но взял слишком высоко и сорвался на визг, начал сызнова пониже, и другие подтянули. Отец невесты пытался подпеть вторым голосом терцией ниже, но у него ничего не вышло, и он замолк с таким видом, будто и не пытался.
Так ели, пили, пели и произносили речи, как всегда на свадьбах. Брат Андрей только пил и под носил светлокожей жене раввина. Время от времени он вспоминал о своей невесте и поворачивался к ней, а невеста поворачивалась к нему, но им нечего было сказать друг другу, и вот невеста слушала речи и подпевала, когда пели песни, а Андрей начал вторую бутылку незадолго до того, как стали подносить кофе.
Во время кофепития гости вставали из-за стола и расходились по комнатам с рюмками грога и ликера в руках. Родственницы собирались кружком вокруг невесты и принимались вспоминать, как каждая рожала. Раввин Блау рассказывал всем, кто желал слушать, о доме, который он оставил в Сегеде в 1956 году… Я удивился и спросил, почему он не забрал его с собой, раз дом был такой хороший, но он счел это дурной шуткой, и, когда я удивился, зачем он тогда вообще уехал из Сегеда, он счел это еще более дурной шуткой. С моей же стороны это была вовсе не шутка, и после этого я больше не мог его слушать, отошел и устроился в углу.
Госпожа Блау пошла попудрить нос. Она долго отсутствовала, а когда вернулась, навстречу ей вышел Андрей, протянул ей рюмку хереса и тяжело привалился к косяку. Раввин Блау пил ликер и рассказывал о том, что в его доме было семь комнат, четыре в нижнем этаже и три — в верхнем. В Венгрии любят просторные жилища. Он жил привольно в своем доме с женой и дочерью и ухаживал за садом вместе с сегедским садовником, который работал в государственной оранжерее и был не прочь подработать, копаясь в клумбах Блау. Но не долго довелось им жить в мире и покое. Вскоре на них стали устраивать набеги всякие чиновники (из коммунистической партии, из Центрального союза квартиросъемщиков, из Ассоциации поддержки матерей-одиночек) с разглагольствованиями о жилищном кризисе и семьях без крыши над головой и предлагать, а то и прямо требовать, чтобы супруги Блау взяли к себе жильцов, дескать, весь дом в личном пользовании — это им вовсе ни к чему. Блау рассердился и заметил, что во время войны какой-то нацист конфисковал их прежнее жилище и ему пришлось оставить его, бежав за границу, а когда после войны он вернулся, государство предоставило ему этот дом в виде компенсации, так как прежнее жилье было разрушено в бомбежках, и теперь он, Блау, намерен жить в этом доме с женой и дочерью столько, сколько заблагорассудится, и не пускать к себе чужих.
Гости слушали Блау, кивали и переглядывались; «Такие уж они есть… эти большевики». Блау, довольный, продолжал рассказывать о том, как чиновники разъясняли, что режим сменился, что нынешний режим гарантирует каждому сносное жилье, но никому не дозволяется жить в роскоши. Чиновники размахивали официальными бумагами, но Блау их и слушать не хотел. Он знал, что ему принадлежит и что божественное право на его стороне. Еврейские организации подняли хай по поводу того, как новая власть обращается с раввином, и от него отступились. Но затем произошли события 1956 года, и ему предложили место раввина в одной из западноевропейских стран. Он оставил свой дом в семь комнат и, забрав с собой жену и дочь, уехал из страны…
Раввин допил ликер и огляделся, явно ища жену. Я тоже огляделся и не увидел ни его жены, ни Андрея. Я решил пройтись по дому и стал переходить из комнаты в комнату. Гости беседовали, собравшись в группы, воздух был синим от табачного дыма. Квартира была колоссально большая, а может, я просто ходил кругами из комнаты в комнату, из прохода в проход…
Дверь в одну из комнат была приоткрыта, оттуда слышался нежный женский голос, читавший стихи. Я подошел поближе и понял, что это госпожа Блау вполголоса читает по-венгерски и каждая строфа заканчивается одинаково. Впечатление было такое, будто жена раввина помнит стихи наизусть со школьных времен. В середине четвертой строфы ее голос как-то странно задрожал, она начала запинаться: «…minden régi kedves helyet bejár… bejár… bejár…»[28]
Последнее слово повисло в воздухе, и я невольно открыл дверь и посмотрел, кому это госпожа Блау читает стихи, уж не себе ли самой? Я увидел мельком Андрея и госпожу Блау… В эту минуту мимо меня поспешно проходил раввин Блау, он заглянул в комнату и воскликнул: «Ах, это ты… это ты…» Госпожа Блау залилась краской и проверещала: «Cserebogár… sárga cserebogár…»[29] — ту самую последнюю фразу строфы, которую я только что слышал.
«С чего это ты вдруг заговорила о божьих коровках?» — было написано на лице раввина, он с подозрением всматривался в брата Андрея.
— Ты ведь помнишь это стихотворение, Арон… — взволнованно сказала госпожа Блау.
— Вы тоже любите Петефи? — вставил вопрос Андрей.
— Какого еще Петефи?
— Это «Лети, лети, моя божья коровка…», — пояснила жена.
Поблагодарив родителей невесты за замечательное угощение, раввин Блау с женой ушли. На крыльце он твердил, подражая голосу жены:
— Моя божья коровка… моя божья коровка…
Андрей в задумчивости вернулся к невесте, которая, казалось, не заметила его отсутствия.
Коротко об авторе
Даниэль Кац (р. 1938) — не слишком правоверный член небольшой общины финских евреев. Предки его — выходцы из России. Он пишет на финском и знает еще дюжину языков.
Получив гуманитарное образование в Хельсинкском университете, Даниэль Кац, прежде чем взяться за перо, сменил много профессий: был учителем в еврейской школе, тренером по классической борьбе, лесорубом, бурильщиком, переводчиком. Его первый роман «Как мой прадедушка на лыжах прибежал в Финляндию» вышел в 1968 году и покорил читателей необыкновенной смесью реальности и абсурда, финского хладнокровия и еврейского юмора. Роман молодого автора имел громкий успех и был переведен на многие языки мира.
Сегодня Даниэль Кац — лауреат трех национальных премий, всемирно известный писатель и драматург.
Примечания
1
Читатели должны иметь в виду, что в силу избранного автором иронического жанра зачастую ничего общего с действительностью не имеют также исторические факты и имена, которые он приводит в книге. (Прим. ред.)
2
Кто уезжает, тот почти умирает (ит.).
3
Скажи, скажи мне, зеркальце,Видало ль кого красивее? (идиш)
4
Добрый капитан, возьмите меня с собой, я русский матрос, плавал на семи морях (ломаный англ.).
5
Горе! (идиш)
6
Поди сюда на минутку (идиш).
7
Что делает еврей? (идиш)
8
Забери меня отсюда (идиш).
9
Спи, сыночек, спи, мой сын,Папа не совсем одинС фронта в отчий дом придет,Друга доброго найдет… (идиш)
10
Спи, сыночек, милый мойПапа твой придет слепойДружен с ним, его приветитБелозубый Ангел смерти, (идиш)
11