покрытым цветастой клеенкой, сидело по паре мужчин. Одному из них отец кивнул, тот буднично махнул рукой и пригласил нас занять его столик. Я уже поехал, сказал он. Куда идешь, спросил отец, из Москвы иду на Рыбинск, ответил мужчина. Он поднялся из-за стола, и я увидела его огромный круглый живот, обтянутый оранжевой майкой-сеткой. Лицо лоснилось от жира, а на предплечье показалась синяя армейская татуировка. А мы только оттуда, сказал отец. Что там Москва, стоит? Стоит, ответил мужчина, махнул рукой и вышел. Наше появление не отвлекло других водителей от еды и телевизора, по которому показывали футбол. Мы подошли к стойке, и тут же зашелестела шторка из деревянных бусин, которой был закрыт проход между кухней и баром. К нам вышла невысокая женщина в синем заляпанном фартуке, oтец перевернул липкое ламинированное меню и пальцем показал на пельмени из баранины, две порции. Торт из песочного теста, кофе три в одном и помидорный салат с красным луком, официантка попросила подождать и через некоторое время вынесла салат, кофе и торт на красном пластиковом подносе. Она записывала наш заказ в маленький блокнот на пружинке и, рассчитывая, выдала счет на серой бумаге, составленный вручную. Отец попросил ее погодить с расчетом, вдруг что еще возьмем. Кoгда будете брать, еще раз расплатитесь, деловито сказала женщина и щелкнула ногтем указательного пальца по клавише калькулятора. Ну ладно, ответил отец и сел за оставленный нам стол. Через пятнадцать минут пельмени были готовы и официантка вынесла две глубокие керамические тарелки. Отцу досталась тарелка с синим узором по краю, а мне – с изображением подсолнуха. На всех столах стояли красные бутылки с дешевым кетчупом и уксусом, a майонез нам подали в отдельной хрустальной розетке. На сером горячем тесте расплылся желтый кусочек сливочного масла. Я подцепила вилкой пельмень и откусила: мясо внутри было сладковатым и пахло курдюком. В углу у барной стойки тихо трещал высокий холодильник, он был темный, потому что лампа, которая обычно подсвечивает бутылки, перегорела. В темноте я разглядела лимонад. Давай возьмем пару бутылок дюшеса в дорогу, спросила я отца. Он утвердительно кивнул и не глядя вытащил и передал мне фиолетовую пятисотку. Пива еще себе возьми, сказал отец. На нижней полке вперемежку стояли бутылки Carlsberg, «Жигулевского» и Tuborg. Я взяла две бутылки «Жигулей» и «дюшеса».
Вопрос отца о Москве имел два смысла. Первый заключался в том, что Москва никуда не делась, а по-прежнему сосет кровь простых рабочих и, как черная дыра, поглощает деньги и вещи, которые к ней слепо и безмолвно движутся по трассам, воде, воздуху и проводам. (Москва, однажды сказал отец, сожрет тебя, глазом моргнуть не успеешь. Все, что ей нужно, – это твои силы и твой кошелек. Но если у тебя в кошельке нет ничего, а заработать ты не умеешь, тебе крышка. Она тебя сожрет и не поперхнется, страшное место. Ненавижу ее.) Второй смысл заключался в том, что московские дороги вечно переполнены. Бывало, сказал отец, утром въедешь на МКАД, а вечером только сойдешь. А теперь большие машины и вовсе перестали пускать в город днем и погрузка или разгрузка, если она была в черте города, происходила глубокой ночью. Отца это злило. Его злило все, что было связано с Москвой, которую он понимал как безразмерную дыру и самое главное зло в жизни дальнобойщика. Он снисходительно насмехался над ней и теми, кто уезжал туда работать. Отец искренне не понимал, зачем жить в Москве, если кругом так много места. Он говорил, что Москва – это адский муравейник, ему там тесно и скучно. Всюду, говорил он, дома и люди. Они собой загораживали ему простор.
16
Спустя год он взял рейс на Москву, чтобы навестить меня в общежитии Литературного института. Стоял золотой сверкающий сентябрь, и отец позвонил мне со стоянки на юге Москвы, недалеко от метро «Каширская». Там я долго ждала его в сквере на лавочке и пила теплый разливной квас из пластикового стакана. Он приехал часа через полтора, ничем не объяснив свое опоздание, он вообще никогда ничего не объяснял, но по его внешнему виду я поняла, что он был в душе. От долго ожидания мне захотелось в туалет, и мы нашли голубой биотуалет, заплатили десятку старухе, сидящей в соседней кабинке, и я передала отцу свой рюкзак. От запаха тошнило, но делать было нечего, а выходя из туалета, я почувствовала, что за ту минуту, что я там провела, на меня налип этот невыносимый запах. Мне самой от себя стало душно.
Отец стоял у газона и курил. Одет он был по-городскому: Илона выдала ему комплект городской одежды, и он переоделся после того, как принял душ на стоянке. На нем была чистая, еще в Астрахани выглаженная, светлая рубашка с коротким рукавом на молнии, и он по старой привычке не застегнул ее до конца. Широкие рукава рубашки торчали острыми углами, из-за чего рубашка сидела на отце как бумажный костюм на картонной куколке. Серые хлопковые штаны на шнурке ниспадали на негнущиеся туфли с тупыми носами. В руке он держал пластиковый пакет, из которого пахло сушеной рыбой, а рядом с вязанкой серых рыбин лежала пара розовых полосатых носков. Это тебе от Илоны, сказал отец. Передай ей мою благодарность, ответила я и положила цветастый пакет в рюкзак.
Отец сказал, что сейчас мы поймаем тачку и поедем на овощебазу. Там прямо с машин продают арбузы, помидоры, виноград. Я не понимала, зачем нам на овощебазу, и спросила его об этом. Как зачем, ответил отец, затарить тебя всем. Но у меня все есть, смутилась я. Значит, еще будет, ответил отец. Мы вышли на шоссе, и он поднял руку. Тут же остановилась бежевая «Нива» (иностранные машины он принципиально пропускал). Отец объяснил водителю, куда мы собираемся, и, договорившись, выглянул из машины и спросил меня, какой адрес у моего общежития, на улице Добролюбова, oтветила я. Отец снова нырнул в «Ниву» и уже через минуту выглянул из салона, чтобы позвать меня. Садись, сказал он, поедем тебя затаривать.
Шофер долго вез нас по спальным районам с многоэтажками и вывез в производственную зону. Севший на переднее сиденье отец тут же завел с ним беседу: они обсуждали цены на солярку и слухи о дорожных реформах, отец возмущенно рассказывал о том, какие плохие дороги в Волгоградской области, не забыв добавить, что терпеть не может Москву. Это был его обыкновенный разговор. Я привыкла к тому, что он, не умевший поговорить со мной, обнаружив рядом мужчину, говорил