Николаевская эпоха
Имп(ератор) Николай Павлович велел переменить неприличные фамилии. Между прочими полковник Зас выдал свою дочь за рижского гарнизонного офицера Ранцева. Он говорил, что его фамилия древнее, и потому Ранцев должен изменить фамилию на Зас-Ранцев. Этот Ранцев был выходец из земли Мекленбургской, истый оботрит. Он поставил ему на вид, что он пришел в Россию с Петром III и его фамилия знатнее. Однако он согласился на это прилагательное. Вся гарниза смеялась. Но государь, не зная движения назад, просто велел Ранцеву зваться Ранцев-Зас. Свекор поморщился, но должен был покориться мудрой воле своего имп(ератора). [119, с. 72.]
Во время Крымской войны государь, возмущенный всюду обнаруживавшимся хищением, в разговоре с наследником выразился так:
— Мне кажется, что во всей России только ты да я не воруем. [86, с. 623.]
Жена одного важного генерала, знаменитого придворною ловкостью, любила, как и сам генерал, как и льстецы, выдавать его за героя, тем более что ему удалось в компанию 14-го года с партиею казаков овладеть, т. е. занять никем не защищенный дрянной немецкий городок. Жена, заехав с визитом к другой даме, рассказывала эпопею подвигов своего Александра Ивановича (Чернышева). Чего там не было: Александр разбил того; Александр удержал грудью целую артиллерию; Александр взял в плен там столько-то, там еще больше, так что если сосчитать, то из пленных выходила армия больше наполеоновской 12-го года; Александр взял город… и на беду забыла название: как бишь этот город, вот так в голове и вертится. Боже мой, столичный город… вот странно, из ума вон…
В затруднении она оглянулась и заметила другого генерала, который сидел между цветов и перелистывал старый журнал.
— Ах, князь, — обращаясь к нему, сказала генеральша, — вот вы знаете, какой это город взял Александр?
— Вавилон.
— Что вы это?! Я говорю про моего мужа Александра Ивановича.
— А я думал, что про Александра Македонского. [63, л. 75.]
Покойный граф И. И. Дибич был чрезвычайно добр душою, имел необыкновенный ум, глубокие, разнообразные познания и страстно любил просвещение, т. е. науки и литературу. Ему иногда вредила необыкновенная вспыльчивость и какое-то внутреннее пламя, побуждавшее его к беспрерывной деятельности. Во время последней турецкой войны, прославившей его имя переходом через Балканы, русские прозвали его в шутку Самовар-Паша, именно от этого вечного кипения. Прозвание это, нисколько не оскорбительное, живо изображает его характер. Замечательно, что это прозвание не новое. Однажды Дибич в споре с тихим и кротким Броглио о Семилетней войне упомянул неосторожно о Росбахском сражении, в котором, как известно, французы были разбиты Фридрихом II. Броглио оскорбился и замолчал, но в отсутствие Дибича изъявил свое неудовольствие перед Лантингом. «Не принимайте этого в дурную сторону, — сказал Лантинг, — Дибич — добрейшая душа, и не имел намерения вас оскорбить. Но он вечно кипит, как самовар, и к нему надобно приближаться осторожно, чтоб не обжечься брызгами!»
Сравнение Дибича (малорослого, плотного, с короткою шеей и высокими плечами) с самоваром показалось всем присутствовавшим так забавно, что все расхохотались, а Броглио больше всех. После этого при имени Дибича или при встрече с ним я всегда вспоминал эту шутку и весьма удивился, когда услышал повторение этого сравнения чрез много лет! [19, с. 44–46.]
При построении постоянного через Неву моста несколько тысяч человек были заняты бойкою свай, что, не говоря уже о расходах, крайне замедляло ход работ.
Искусный строитель генерал Кербец поломал умную голову и выдумал машину, значительно облегчившую и ускорившую этот истинно египетский труд. Сделав опыты, описание машины он представил Главноуправляющему путей сообщения и ждал по крайней мере спасибо. Граф Клейнмихель не замедлил утешить изобретателя и потомство. Кербец получил на бумаге официальный и строжайший выговор: зачем он этой машины прежде не изобрел и тем ввел казну в огромные и напрасные расходы. [63, л. 14.]
После Венгерского похода кому-то из участвовавших в этой кампании пожалован был орден Андрея Первозванного и в тот же день и тот же орден дан Клейнмихелю.
— За что же Клейнмихелю? — спросил кто-то.
— Очень просто: тому за кампанию, а Клейнмихелю для компании. [63, л. 13.]
Клейнмихель, объезжая по России для осмотра путей сообщения, в каждом городе назначал час для представления своих подчиненных, разумеется, время он назначал по своим часам и был очень шокирован, когда в Москве по его часам не собрались чиновники.
— Что это значит? — вскричал разъяренный граф. Ему отвечали, что московские часы не одинаковы с петербургскими, так как Москва и Петербург имеют разные меридианы. Клейнмихель удовольствовался этим объяснением, но в Нижнем Новгороде случилась та же история и разбешенный генерал закричал:
— Что это? Кажется, всякий дрянной городишко хочет иметь свой меридиан? Ну, положим, Москва может — первопрестольная столица, а то и у Нижнего меридиан! [47, № 26.]
Падение (П. А.) Клейнмихеля во всех городах земли Русской (произвело) самое отрадное впечатление. Не многие заслужили такую огромную и печальную популярность. Низвержению Клейнмихеля радовались словно неожиданному семейному празднику. Я узнал об этом вожделенном событии на Московской железной дороге, на станции, где сменяются поезда. Радости, шуткам, толкам не было конца, но пуще других честил его какой-то ражий и рыжий купец в лисьей шубе.
— Да за что вы его так ругаете? — спросил я. — Видно, он вам насолил.
— Никак нет! Мы с ним, благодарение Господу, никаких дел не имели. Мы его, Бог миловал, никогда и в глаза не видали.
— Так как же вы его браните, а сами-то и не видали.
— Да и черта никто не видел, однако ж поделом ему достается. А тут-с разницы никакой. [63, л. 11–12.]
В Петербурге, в Гостинном дворе, купцы и сидельцы перебегали из лавки в лавку, поздравляли друг друга и толковали по-своему.
— Что это вздумалось государю? — спросил кто-то из них.
— Простое дело, — отвечал другой. — Времена плохие. Военные дела наши дурно идут. Россия-матушка приуныла. Государь задумался, что тут делать. Чем мне ее, голубушку, развеселить и утешить? Дай прогоню Клейнмихеля… [63, л. 12.]
— В этом или том пункте парижских конференций, — сказал кто-то, — должно (найтись?) что-нибудь вредоносное для России.
— Само собою разумеется. Союзники в этом пункте требуют уничтожения в России тарифа и восстановления Клейнмихеля… [63, л. 12.]
— Как это тебе никогда не вздумалось жениться? — спрашивал посланника Шредера император Николай в один из проездов своих через Дрезден.
— А потому, — отвечал он, — что я никогда не мог бы дозволить себе ослушаться Вашего Величества.
— Как же так?
— Ваше Величество строго запрещаете азартные игры, а из всех азартных игр женитьба самая азартная. [29, с. 499.]
Недавно государь приказал князю Волконскому принести к нему из кабинета самую дорогую табакерку. Дороже не нашлось, как в 9000 руб. Князь Волконский принес табакерку. Государю показалась она довольно бедна. «Дороже нет», — отвечал Волконский. «Если так, делать нечего, отвечал государь, — я хотел тебе сделать подарок, возьми ее себе». Вообразите себе рожу старого скряги. [81, с. 336.]
Именины государя. (…) Дамы представлялись в русском платье. На это некоторые смотрят как на торжество. Скобелев безрукий сказал кн. В-ой: я отдал бы последние три пальца для такого торжества! В. сначала не могла его понять. [81, с. 317.]
…Второй «знаменитый» путешественник был тоже в некотором смысле «Промифей наших дней», только что он свет крал не у Юпитера, а у людей. Этот Промифей, воспетый не Глинкою, а самим Пушкиным в послании к Лукуллу, был министр народного просвещения С. С. (еще не граф) Уваров. Он удивлял нас своим многоязычием и разнообразием всякой всячины, которую знал; настоящий сиделец за прилавком просвещения, он берег в памяти образчики всех наук, их казовые концы или, лучше, начала. При Александре он писал либеральные брошюрки по-французски, потом переписывался с Гете по-немецки о греческих предметах. Сделавшись министром, он толковал о славянской поэзии IV столетия, на что Каченовский ему заметил, что тогда впору было с медведями сражаться нашим праотцам, а не то что песнопеть о самофракийских богах и самодержавном милосердии. Вроде патента он носил в кармане письмо от Гете, в котором Гете ему сделал прекурьезный комплимент, говоря: «Напрасно извиняетесь вы в вашем слоге: вы достигли до того, до чего я не мог достигнуть, — вы забыли немецкую грамматику». [33, с. 126.]
Независимо от душевных недостатков (Я. И.) Ростовцев был еще и заика. Это послужило поводом к забавным столкновениям. Однажды отец пришел просить о помещении сына в корпус. На беду, он был также заика. Выходит Р(остовцев) прямо к нему: «Что…о Ва…ам угодно?» Тот страшно обиделся. Заикнулся, кривился, кривился, покраснел как рак, наконец выстрелил — «Ничего!» и вышел в бешенстве из комнаты.