Она вздрогнула. Она поняла, что лежит – одетая, но с закрытыми глазами. Тошнило. Глаз открывать не хотелось, жутко было это делать – она и с закрытыми глазами сразу знала, что она не дома, а непонятно где: пахло не так, то, на чем она лежала, было не таким, тишина была не такая. Она замерла, точно прикинувшееся мертвым насекомое – не ешьте меня, я невкусный труп. И некоторое время так лежала. Она не понимала, что произошло. Потом смутно вспомнила уютное маленькое кафе для народа, где она решила немного выпить в полете, чтобы лучше держали крылья. К горлу выехал едкий бурлящий ком. Она сдержалась.
Наконец она решилась взглянуть на внешний мир.
Ничего особенного. В смысле, ничего страшного; явно не притон. Скромная и, похоже, холостая квартирка. Барахла негусто, и вообще вид не слишком обжитой, словно тут только ночуют. Ощутимо отсутствие женской руки. Впрочем, подумала она, теперь равноправие; за некоторыми девками мужики прибирают, а те знай расшвыривают исподнее и сыплют пепел с сигарет где ни попадя. Но тут, кажется, не тот случай.
Потом ей будто из взорвавшейся канистры бабахнуло в лицо обжигающим жаром. Она поняла, что категорически не может вспомнить, было у нее с кем-нибудь что-то такое, или нет. По идее не должно, не шалава же она, даже если порскнула от супруга, как от крокодила; но ведь как-то она очутилась в чужой квартире, на чужом диване. Правда, одетая. Она, трусливо не откидывая чужого одеяла, неловко извиваясь, исследовала себя ладонями. Нет. Одежда помята, конечно, платье – тряпка тряпкой, это факт, но явно ничего не было напялено чужой рукой. Попутно она открыла, как заботливо ее укрыли – так она в свое время Вовку укутывала уютненько, чтобы волк не пришел и не цапнул за коленку. Интересно… Чтобы уж знать наверняка, или, по крайней мере, с максимально возможной уверенностью, она, опасливо обмирая – а вдруг что-то все же окажется не надлежаще? – залезла рукой под платье и беззастенчиво ощупалась. Ей показалось очень важным удостовериться и впредь уже точно знать. Нет. Чисто, опрятно, скромно. Нигде не липнет. Похоже, действительно ничего не было. Но что же тогда было?
Дожила интеллигентная женщина, нечего сказать.
Ой, тошно, ой, кто-то был со мной – сарафан не так и в руке пятак…
Пятака, правда, нет. Сарафан более или менее так. И, похоже, никто со мной не был.
Но тошно все равно.
Кто-то снаружи осторожно приоткрыл дверь комнаты, и она увидела в щель внимательно взглянувшие на нее глаза.
Взгляды встретились.
Несколько мгновений ничего не менялось. Потом она натянула одеяло до подбородка. Тогда дверь открылась шире, и внутрь неловко вдвинулся вполне приличного и скромного вида мужчина лет тридцати пяти. Может, малость побольше. Лицо его было спокойно и несколько озабочено, и кого-то он ей напоминал, только совершенно не понять, кого.
– Доброе утро, – сказал он. Сердце у нее пустилось вскачь. Помедлив и не дождавшись ответа, он спросил: – Чем вы предпочитаете снимать утреннюю интоксикацию? Возможны ананасный сок, кофе, крепкий чай, крепкий сладкий чай с лимоном. Пива не предлагаю. Вы не похожи на женщину, которая похмеляется пивом. Но если специально попросите…
– Вы кто? – шепотом осведомилась она.
Он опять помедлил, а потом с улыбкой сказал:
– Я, царевна, твой спаситель. Твой… э-э… случайный избавитель.
Стоило ему улыбнуться, она сообразила, на кого он похож. Ересь какая-то: на Юрия Гагарина. Просто-таки показательно открытое и простосердечное лицо. Только пошире первого космонавта в плечах и вообще покрупнее.
Так это что, смятенно подумала она – приключение?
Пить действительно хотелось нестерпимо. Стоило слово сказать про жидкость, она сразу ощутила, как пересохло во рту, в горле… Ну я и отчебучила, дошло до нее.
– Поподробнее можно? – неуверенно спросила она.
Случайный избавитель сделал шаг вперед – она напряглась под одеялом, невольно вжавшись в диван – и аккуратно присел на краешек.
– Можно, – ответил он и коротенько, без душераздирающих подробностей и неуместных сантиментов, рассказал про вчера. А в заключение опять ободряюще улыбнулся и добавил: – Вот что в жизни случается.
Она долго молчала.
– Ну и ну, – сказала она потом и попыталась улыбнуться ему в ответ. – Даже не знаю, что говорить. Как благодарить…
– Неоплатные долги не оплачиваются, – легко, почти шутливо отмел он ее неловкую попытку.
– Да, правда, – согласилась она. – Но…
– Давайте сначала совсем придем в себя, – сказал он. – Я вскипятил чайник, заварил свеженького… Сок тоже есть, правда. Туалет вон там. Можете душ принять даже, если не застесняетесь…
– Застесняюсь, – честно призналась она.
– Ну, воля ваша, – ответил он. Глаза его весело искрились, но вел он себя безупречно. Ну, обнаружилась похмельная баба в кровати с утра – делов-то. Надо подлечить чаем, показать, где туалет. Он встал. – Оставлю вас на момент откидывания одеяла в одиночестве… На всякий случай. А то вдруг, если я не уйду, вы так и будете лежать и стесняться. Сейчас почти десять утра, вы не хотите позвонить домой? Там, наверное, с ума сходят…
– Не хочу, – резко ответила она.
– Ну, опять-таки воля ваша… Все, ушел.
И он действительно ушел и притворил за собою дверь.
Через двадцать минут она уже настолько освоилась, что решилась-таки воспользоваться ванной и испытала очередной шок: у спасителя даже геля для душа не оказалось. Так он что, вообще не моется? Или еще круче – моется, но мылом? Она попыталась вспомнить, когда в последний раз видела человека, который моется мылом. Не вспомнила. Однако… Прямо спартанец какой-то.
Впервые в жизни она пальцем почистила зубы; зубная паста у спартанца, слава богу, нашлась, но не совать же в рот чужую щетку. Хотя на общем фоне подобная щепетильность выглядела, прямо скажем, анекдотичной, и, выдавливая белую колбаску на подушечку указательного пальца, она сама себе напомнила незабвенного Швейка: конечно, если господин лейтенант прикажет мне съесть ложку его кала – я съем, только чтобы в нем не попался волос, а то я страшно брезглив…
Долго стоя под хлесткими горячими струями, с наслаждением смывая мерзость неправильной свободы, которую она, точно ведро с нечистотами, сама обрушила на себя вчера, она окончательно оживала и лихорадочно размышляла. Жизнь пошла вразнос, и то, что сейчас происходило, лишь подчеркивало необратимость катастрофы. Или не катастрофы? Рождение младенцу тоже кажется катастрофой… Да в каком-то смысле ею и является – но не только и не столько ею; и всю жизнь потом относиться к собственному переходу из маминой утробы в мир, как к непоправимому несчастью, это, пожалуй, не самая умная позиция.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});