октавы. «Царь» – до первой октавы. (Помню еще в тот, «студенческий» приезд, как при начале колокольного звона в воздух волною взмыли голуби…) А названия лаврских башен – стихи:
Соляная башня,
Наместничья башня,
Каличья башня,
Звонковая башня,
Уточкина башня,
Плоская башня,
Пятницкая башня,
Башня с беседкой.
И главная – Святовратская, через которую и попадаешь в Лавру.
С середины девятнадцатого века наступают серые дни Лавры. Черные будут впереди, после 1917-го.
Серые дни, сумерки русского иночества.
«С сердечным сожалением смотрю на неминуемое падение монашества, – писал епископ Игнатий Брянчанинов, – что служит признаком падения христианства. Кто приходит в монастырь? Люди из низшего класса почти исключительно; почти все приходящие расстроили свою нравственность среди мира».
Вот как описывал нравы Лавры в 1860-е годы Владимир Казанцев в своей автобиографической книге «Среди иноков». Отданный в Лавру пятнадцатилетним юношей, он был поселен у монаха Агафоника. С ним, пишет Казанцев, «я стал проходить курс своего книжного обучения и исполнять поручения относительно проноса крепких напитков… С задней (западной) стороны Лавры с ограды около водосточной трубы спускалась бечевка, к ней привязывалась тщательно обернутая посуда с вином в кульке; после запора монастырских врат она поднималась на ограду и уносилась в келью. Страстью к этому отличались преимущественно рясофорные и послушники. „Эй, малец, – кричит бывало с ограды мой наставник, – привинчивай плотнее водчонку, а то оборвется“».
Наместник пытался с этим бороться. Устраивал обыски по кельям, «пойманные с вином были нещадно пороты розгами». Сажал на хлеб и «купоросные щи». Особо провинившихся ссылал в Махрищевский монастырь, «исправительно-трудовую колонию» Лавры.
Еще большим злом было сребролюбие. Некоторые из монахов скапливали за годы жизни в Лавре по несколько тысяч. Сама Лавра пыталась, в духе времени, коммерциализироваться. С богомольцев, которые прежде жили сколько хотели и просто жертвовали за постой «по усердию», стали брать суточную плату. Прибыли в итоге стало меньше.
Нет, внешне все было, наверное, так же. Как сегодня. Как тогда, в восемьдесят девятом. Совершались службы, принимались записки от богомольцев. В Троицком соборе – только за здравие, в Успенском – и за здравие, и за упокой. Белились церкви и стены. Что-то строилось, что-то подновлялось. Все такой же веселый, праздничный вид открывался на Лавру со стороны дороги, а еще лучше – с другой стороны, когда обходишь всю Лавру… Правда, в последний, зимний, приезд полюбоваться не удалось: обнесли все высоким забором, заурчало строительство. Только зря с другом снег помесили, лучше бы сразу из главного входа шли на вокзал. Но я отвлекаюсь.
Бывали – и в те, серые дни Лавры – среди ее братии и подлинные подвижники. Но их считали юродивыми и сумасшедшими.
Схимомонах Филарет, «Филаретушка», как его называли. Говорил правду в глаза начальству, не побоялся пристыдить всесильного губернатора Закревского. Жил в скиту близ Лавры. Келью себе устроил на трех елях, за что монахи прозвали его «соловьем-разбойником». Одному богомольцу, который спросил, не плохо ли шестой год не исповедоваться, ответил: «Иди сейчас домой и шесть недель, а не годов, не умывайся, потом посмотри на себя в зеркало и скажи: хорош ли ты?» В конце жизни Филаретушка был «обнесен перед начальством и выгнан из скита завистливыми до его славы монахами».
Отец Зосима, живший в Лавре уже в начале двадцатого века. До старости подвизался послушником. «Он взял на себя святость, – говорило лаврское начальство, – а у нас в Лавре не любят святых. Был бы как все люди, давно бы иеромонахом был». Но и когда был пострижен, жизнь его не стала легче – новый лаврский наместник невзлюбил старца. И – то лестницу из-под Зосимы вытащат, то в бане окатят крутым кипятком. «Живи, как все люди, не подражай святым, а раз в святые лезешь, то и бьем, святых всегда били». Собирались поместить в дом для умалишенных. «Что ж, – отвечал Зосима, – и в сумасшедшем доме есть Господь».
Одним из немногих близких отцу Зосиме людей в Лавре был блаженный Николай. Случайно Зосима узнал от братии, что в монастырской богадельне лежит расслабленный, которого уже тридцать лет никто не исповедовал и не причащал. Отец Зосима отправился к нему. Николай поблагодарил старца и сказал: «Я так счастлив, во все большие праздники игумен с братией меня всегда причащают!» Рассказал, что несколько лет подряд в ночь на святые праздники к нему приходит игумен с монахами. Монахи при этом поют дивными, неземными голосами…
Николай исцелил слепую, благословив помазать ей глаза из лампадки, горевшей у него пред иконой. Предсказал – за десять лет до 1917-го, – что Лавра будет закрыта.
Незадолго до закрытия Лавры явился во сне отцу Зосиме сам преподобный Сергий.
– Уйду я, уйдешь и ты, Зосима.
– Как же мощи?
– Дух мой уйдет, а мощи останутся для поругания.
11 апреля 1919 года, на шестую неделю Великого поста, мощи были вскрыты. Перед Лаврой собралась возмущенная толпа, ворота были заперты.
Вскоре мощи были выставлены.
«Мощи его, ничем не прикрытые, лежали под большим стеклом, – вспоминала одна из прихожанок. – Почти все богомольцы приходили с букетами и цветами и, явно желая прикрыть ими обнаженные мощи, разбрасывали цветы по стеклу».
Монах («ряженый») тут же сметал цветы со стекла на пол.
В ночь с 3 на 4 ноября 1919 года оставшихся монахов вывели из Лавры и отконвоировали в Гефсиманский скит.
Лавра стала музеем.
Еще в конце 1920-х некоторые из бывших монахов служили при нем охранниками и служащими. Вскоре их всех забрали.
В 1930-м с лаврской колокольни сброшены колокола.
«Царь», «Годунов», «Корноухий», «Лебедь», «Переспор», «Чудотворцев»…
Один «Лебедь» остался.
Именно его удар – си-бемоль малой октавы – возвестит в 1946 году возвращение Лавры. Прозвонил в него тот же звонарь, который в двадцатом последний раз бил в лаврские колокола, Константин Родионов.
«Открыли и заперли мы дверь за собой. Со свечками стали подниматься на второй ярус, спешили, полагается в одиннадцать ударить, а время около этого. Взошли. Осмотрелся, мне светили свечками: язык у „Лебедя“ – на новом металлическом хомуте на болтах, новый мостик с лесенкой для трезвона. Быстро стал налаживать веревки к колоколам, помощники хорошо мне помогали. И так близко мне вспомнилось, как в 20-м году, отзвонив последний звон, поцеловал „Лебедя“, – и теперь поцеловал уцелевший „Лебедок“. Время одиннадцать. „Господи, благослови“. И осенив себя крестным знамением, стал раскачивать. И зазвучал наш „Лебедок“…»
Всего этого в тот мой первый приезд в Лавру, в 89-м,