тайну, излечит ее от тоски и горя. Не было больше в живых Егора Егоровича, и этого Варвара никак не могла осознать до конца. Не могла принять ни сердцем, ни умом: оттого и случилась с ней та беда, уже после его смерти: она ведь была сама не своя, обезумела от горя, а кто поймет это теперь, кто посочувствует? Разве только Катя…
Никто не знает, что было бы между ними — Силантьевым и Варварой, может, счастье, может, горе, а скорей всего — любовь настоящая, потому что не только живого, но и мертвого продолжала хранить в душе Варька. А ведь тогда, когда нашло на нее помутнение, она не столько любила, сколько ненавидела Силантьева. Мертвого ненавидела! Не могла простить ему, что не уберегся, погиб, нет его, а она-то — жива, что ей-то теперь делать, куда деваться со своей любовью?! Понять невозможно — да и кто понять еще захочет? — как она тогда могла… как?! Не в первый раз, конечно, появлялся в их поселке Клим Головня по кличке Башка-Зародыш, но в тот раз, видно, подослал его сюда сам сатана. Был Клим ремонтником, родом из Свердловска, но мотался по всей области — ремонтная их контора «Уралдомнаремонт» обслуживала многие металлургические заводы. Голова у Клима по своей форме напоминала тыкву, и то ли из-за этого, то ли из-за своей фамилии, но иначе чем: «Эй, Клим Башка-Зародыш!» — никто его в поселке не называл. Удивительной чертой обладал человек — не обижался. Ухмылочки, усмешечки, балагурство, драки, скандалы — тут он был первый мастер, дрался с ним не один раз и Авдюха Куканов (ясно из-за чего: приставал Клим к Варваре), драться оба умели, а главное — любили драться, но если Авдюха после переживал, что ходил весь в синяках и ссадинах, то Климу это было все равно (а чего ему? — поселок чужой, люди чужие — плевать на все!), и даже больше — когда он ходил в синяках или с подбитым глазом, это как будто шло ему, оправдывало едкую, но меткую кличку «Клим Башка-Зародыш».
…Что тогда толкнуло Варьку к нему? Второй месяц, как не было в живых Егора Егоровича, изо дня в день, из ночи в ночь — горючие слезы, подушка пропиталась солью, закаменела изнутри, меняй не меняй наволочки — пух внутри задубел… Вышла вот так на улицу, зареванная, оглушенная, дома ругают: «Да кто он тебе? Чего убиваешься так? Ну, полюбился сердцу, так что теперь сделаешь? Мертвого в живые не воротишь, не мучай душу отлетевшую дурными слезами, осатанела, чисто осатанела девка!» Не эти, так другие слова находятся — что мать, что отец, оба в один голос… Поначалу их просто страх ударил: господи, уж не согрешила ли девка-то?! Неужто квартирант, Егор Егорович, царство ему, конечно, небесное, мог позволить такое? Быть того не может!.. Давай дочь ругать да выпытывать, а Варька понять ничего не поймет, а как поняла — в истерику ударилась: «Что?! Егор Егорович?! Да он самый хороший, самый… да он никогда, никогда… приди я к нему хоть нагишом — выгнал бы… Не такой, как все, не такой… нет, нет!..» Илья Сомов с Евстолией Карповной тут и успокоились: вот и слава богу, что человек оказался не басурман какой-нибудь, не опоганил их дом, как вошел в него чистым, таким и вышел отсюда, а что не уберегся, погиб — тут ничьей вины нет…
А ведь как было: Варька по вечерам разговоры с ним разговаривала, замутила мужику душу, стронула ее с места, он и в самом деле начал подумывать: чем она не пара ему, что такого страшного и неестественного, если он вдруг возьмет да посватается к ней? Мысль о Гошке, о первой жене не казалась уже такой терзающей, как прежде, хотя по утрам — ничего не поделаешь — вновь накатывало на Силантьева отрезвление, и, хмурый, раздосадованный, он уходил вместе с хозяином дома, Ильей Сомовым, на завод…
Вот так ушел и в то, последнее утро…
Ушел — и больше не вернулся.
А на второй месяц, как не было его в живых, как раз на сороковины, и повстречался Варьке по поселковой дороге Клим Головня, которого она, как все, по-другому и не называла никогда, а только: «Эй, Клим Башка-Зародыш!» А тут вдруг совестно стало, вспомнился Егор Егорович, и язык не повернулся просто так человека оскорблять. За что? Хотела пройти мимо — преградил дорогу.
— Не узнаешь старую любовь? — ухмыльнулся. (Бывают же ухмылки!)
Взглянула на него, ничего не ответила, а раньше бы так отбрила, что… Уж сказала бы: «Эй, гриб-поганка, жук навозный Клим Башка-Зародыш, а ну — кыш с моей дороги, а не то кликну кого надо — волосы на голове считать будешь!..»
— Слушай, — сказал он, почувствовав в Варьке некоторую растерянность, — будь девка ласковая… Мне, сама знаешь, от девок ничего не надо; сядь только рядом, посиди…
— На дороге? Сейчас разбежалась! — как прежде, бывало, зло и отрывисто ответила Варька.
— А то ты не знаешь Марьяну Никитичну? Мы человеки строгие, гуляем только там где живем. К Марьяне Никитичне слабо, к примеру, заглянуть в гости?
— Пошли, — сказала Варька.
Клим Башка-Зародыш недоверчиво поднял удивленную бровь, сдвинул на затылок насквозь промасленную, пожухлую кепчонку:
— Варька, я же Клим Башка-Зародыш!
— Удивил, — сказала она. — Идешь иль нет?
Казалось: он немного струсил. Хотя ответил протяжно так:
— Пошли, Варька, пошли-и…
Дом Марьяны Никитичны, в котором, в свои заезды в поселок, всегда жил Клим Головня, был примерно в середине поселка; так что хорошо все видели, как они вдвоем топали по дороге; не ругались, не шутили, не огрызались, а шли молча. Марьяна Никитична одна только и пускала к себе на жилье Клима — кто-то должен на Руси прижалеть человека, которого большинство на дух не выносит, — и, когда увидела, что Клим сегодня не один, с Варькой, немало удивилась:
— Ты что это, черт окаянный, по девкам ударился?! Вот сейчас Илюху Сомова крикну…
— Не ругайся, тетка Марьяна, — сказала Варька. — Уж и в гости к тебе нельзя заглянуть?
— А почто не одна, а с этим супостатом? Каких таких пряников тебе посулил?
— Ладно, Никитична, не шуми… Картошки бы там сварганила, что ли, огурцов каких…
— Он мне говорит, — усмехнулась Варька, как бы продолжая отвечать Марьяне Никитичне, — слабо́ к тетке Марьяне в гости пойти? А я ему в ответ: как бы не так, тетка Марьяна моя родня, завсегда рада меня повидать.
— Вспомнила про родню… — Однако было видно, что напоминание это — о дальнем родстве — смягчило Марьяну Никитичну. — То-то шарахаетесь все от меня…
Марьяна приходилась Илье Сомову троюродной сестрой, по прабабкиной линии, но родства особого с ней никто