это было очень давно. Сейчас он повзрослел и изверился.
Он не стал ничего отвечать, решил подождать, пока Юкинари скажет еще что-нибудь.
Тот поколебался и, видимо, решил быть искренним до конца:
— Знаете, о чем мечтаю я? Я мечтаю объединить Срединные государства. Хочу, чтобы больше не было войн. Я верю, что возможно создать страну, какой никогда не было, где будут править разум, свобода, красота и закон, а не страх, деньги и предрассудки. Где каждого будут оценивать по его достоинствам. Где любой крестьянин будет иметь возможность обучаться всему, чему хочет, а затем пройти проверку на умения и таланты и, быть может, дослужиться до самых высот.
— Но ведь у вас есть экзамен на чин, как в Юйгуе.
— Есть. Только ни для кого не секрет, что это пустая формальность. Должности получают только выходцы из самых знатных семей. Можно переставить слова местами: все выходцы из знатных семей получают должности — и неважно, заслуживают они их или нет. А у простых людей нет возможности не то что участвовать в экзамене, но и вообще чему-то учиться. Вы сами сказали: в моей стране быть девчонкой из бедного квартала — это до самой смерти… Но я верю, что когда-нибудь этот экзамен будет абсолютно честным. И женщины тоже смогут — и не только смогут, но и захотят — принимать в нем участие. Как в Юйгуе. Император будет сам задавать вопросы экзаменующимся. И у власти будут стоять только те, кто способен мудро ею распорядиться. Мало того, народ будет сам выбирать себе правителя… Я не хочу говорить: я создам страну, где все будут счастливы — горе и счастье в руках самого человека. Но я хочу создать страну, где у людей, по крайней мере, будет больше возможностей стать счастливыми, чем есть сейчас.
Гэрэл слушал его с холодной улыбкой.
— А вы, оказывается, тот еще идеалист. Впрочем, оно и неудивительно — вы еще так юны…
Юкинари было двадцать два, и он был всего на шесть лет младше самого Гэрэла. Но Гэрэл вовсе не был уверен, что ему хочется слушать то, что император намеревается ему сказать, и желал остановить его, пускай даже ценой грубости и глупого высокомерия; но Юкинари всё понимал, иногда даже больше, чем нужно — поэтому замечание насчёт возраста пропустил мимо ушей, а сам продолжал:
— Можете сколько угодно говорить, что я наивен и такого никогда не будет. Я и сам иногда думаю так, поэтому раньше я боялся озвучить эти мысли даже самому себе, не то что поделиться ими с другими. Но теперь я увидел вас и понял, что вы тоже думали об этом. Вы, как и я, видели Юйгуй и знаете, как прекрасна может быть страна с разумными правителями, справедливыми законами, богатыми жителями…
— Так, может, не будем мешать Юйгую и дальше господствовать над миром? — с ехидцей сказал Гэрэл.
— И высасывать соки из других стран, как он делал на протяжении последних сотен лет? Я не идиот, господин генерал, я понимаю, что счастье Юйгуя дорого обходится остальным странам. И все же я верю в то, что возможно привести другие страны к такому же процветанию, но не ценой угнетения друг друга. Надо только понять — как. Наш мир, столетиями барахтавшийся в бесконечных войнах — в нем все неправильно, чудовищно, нечестно, несправедливо; мир не должен быть таким, его будто давным-давно кто-то сломал… Но я верю, что его можно починить. И вы хотите того же, правда? Хотите изменить мир к лучшему, хоть и действуете довольно неприглядными методами… Мы с вами связаны. Вы ведь тоже это чувствуете? Это как память о чём-то несуществующем. Ложная тоска по иному, никогда не существовавшему миру.
Гэрэл вздрогнул, поднял руку, словно собираясь остановить его, однако ничего не сказал.
— Как фантомная боль… — безжалостно продолжал император. — Но что, если набраться смелости и поверить, что такой мир — правильный — может существовать?
— Если тебе будут говорить, что есть только этот мир — не верь…
— Мама, ну что ты опять… — говорит он с легким раздражением.
Она улыбается с виноватой нежностью. Худенькая, ломкая, прозрачно-голубые глаза, как всегда, смотрят куда-то мимо его лица, как будто видят что-то, невидимое ему.
— Прости… Не такая мать тебе нужна — не такая слабая, не… полоумная — так они говорят, да? Но понимаешь, даже если те миры — выдумка, это единственное хорошее, единственное красивое, что у меня есть. Они — и еще ты, Гэрэл…
Он вздыхает, усаживается рядом с ней, накрывает ее руку своей. Ему больно смотреть на нее, но он рад, что она хоть ненадолго вспомнила о его существовании.
— Ох, мама…
Она стискивает его руку.
— Мой Гэрэл… Ты, должно быть, ненавидишь меня за то, что я дала тебе жизнь — привела в этот ад. Я трусиха. Я просто хотела разделить с кем-то свое одиночество. Прошу, не презирай меня за слабость…
— Я не презираю, мама, как ты могла такое…
— Я знаю, что должна жить этим миром. Но ведь, понимаешь, человек, который оказался в тюрьме, будет пытаться из неё выбраться… Разве это слабость, что я продолжаю думать о доме, который остался за тюремной решёткой?
Он отрицательно мотает головой. Он не знает, слабость это или нет. Он просто хочет видеть ее здоровой и счастливой.
— Там хорошо… — шепчет она. — Если бы наш мир стал хоть немного похож на тот, откуда я пришла, счастливых людей было бы куда больше… Вот бы я могла показать тебе, Гэрэл! Там каждый может стать тем, кем хочет. Народ сам выбирает себе правителя. Там нет ни рабов, ни господ, а работа — радость, а не тяжелый труд, и никто не принуждает женщин выходить замуж за тех, кто им не по сердцу, или торговать своим телом, и даже у самых бедных людей достаточно денег, чтобы не умереть от голода…
— И войн тоже нет?
Мать задумчиво потирает висок тонкими пальцами.
— Не знаю… Не помню… Наверное, нет…
Несколько мгновений они молча смотрели друг на друга. Как вообще можно было разглядеть это в таком, как он? Как кому-то вообще могло прийти в голову, что его жизнь, состоявшая из войн, интриг, предательств и — тут народная молва не врала — развешанных по столбам трупов, имеет какое-то отношение к мечте изменить мир к лучшему? «Ложная тоска по иному, никогда не существовавшему миру»… Почему он описал это именно такими словами?
Гэрэл надеялся, что его лицо остается непроницаемым.
— Вы — идеалист. И как же