Много чего натерпелись путешественники. Довелось и голодать, и мучаться жаждой, и сгорать в лихорадке, и блуждать, сбившись с дороги, и даже переправляться вплавь через реку Уэби, кишащую крокодилами. Не пренебрёг Николай Степанович и возможностью проведать местного «пророка» Гусейна. А будучи у него, даже решился подвергнуть себя весьма опасному эксперименту, посредством которого Гусейн вёл нехитрое дознание и вершил суд:
«Для испытания греховности человека служили два больших камня, между которыми был узкий проход. Надо было раздеться догола и пролезть между камнями. Если кто застревал, то умирал в страшных мучениях, и никто не смел подать ему кусок хлеба или чашку воды. В этом месте валялось немало черепов и костей». Как не отговаривал дядю «Коля маленький», он всё-таки рискнул проделать опасный опыт.
Вконец оборванным, голодным и измученным путешественникам пришлось по причине крайнего безденежья обратиться к русскому послу, чтобы тот выслал им 200 талеров. Рассчитался с ним Гумилёв уже в России, куда вместе со своим племянником возвратился в начале сентября.
За три года своей семейной жизни Николай Степанович уже дважды уезжал в Африку. Первый раз через полгода после свадьбы, второй – через полгода после рождения сына Льва, появившегося на свет 18 октября 1912 года. Последний отъезд был особенно драматичен. Ещё во время сборов поэт сильно расхворался: температура – 40 градусов, полубредовое состояние с подозрением на тиф. Жена с грудным ребёнком на руках в тяжёлой непрекращающейся истерике. И категорически не отпускала мужа ни в какую экспедицию.
Ну, а он, разумеется, презирающий и свою слабость, и женские страхи, выпил чая с коньяком – и на вокзал, оставив жену в полуобморочном состоянии. Полгода промыкался по своей любимой Африке, к которой жена ревновала едва ли не больше, чем ко всем его возлюбленным вместе взятым. А возвратился не менее больным, чем уехал, теперь уже – малярия. Того гляди, Лёвушку годовалого заразит. Не приняла его Анна Андреевна.
У КАМИНА
Наплывала тень… Догорал камин.Руки на груди, он стоял один,
Неподвижный взор устремляя вдаль,Горько говоря про свою печаль:
«Я пробрался в глубь неизвестных стран,Восемьдесят дней шёл мой караван;
Цепи грозных гор, лес, а иногдаСтранные вдали чьи-то города,
И не раз из них в тишине ночнойВ лагерь долетал непонятный вой.
Мы рубили лес, мы копали рвы,Вечерами к нам подходили львы.
Но трусливых душ не было меж нас.Мы стреляли в них, целясь между глаз.
Древний я отрыл храм из-под песка,Именем моим названа река,
И в стране озёр пять больших племёнСлушались меня, чтили мой закон.
Но теперь я слаб, как во власти сна,И больна душа, тягостно больна;
Я узнал, узнал, что такое страх,Погребённый здесь, в четырёх стенах;
Даже блеск ружья, даже плеск волныЭту цепь порвать ныне не вольны…»
И, тая в глазах злое торжество,Женщина в углу слушала его.
Пришлось Николаю Степановичу снять комнату на Васильевском острове. Карантин и отчасти – «ссылка». Что же касается богатейшей коллекции предметов культуры и быта абиссинцев, а также собранных поэтом образцов африканского фольклора и 200 фото негативов, запечатлевших то, чего оказалось невозможно вывезти – всё это было приобретено за бесценок «Музеем антропологии и этнографии», снарядившим экспедицию.
А в доме Гумилёвых появилось чучело большой чёрной пантеры с оскаленными зубами. Этот личный охотничий трофей Николая Степановича был поставлен в нишу между столовой и гостиной. И привёл в ужас не одного из впервые наткнувшихся на него гостей. Ну, а сам поэт расхаживал в шубе, сшитой из двух леопардов, один из которых был застрелен собственноручно Гумилёвым, другой – туземцами. Шубу эту поэт носил всегда нараспашку, для чего шёл обыкновенно не по тротуару, а по мостовой, где просторнее. Антураж довершался непременной папироской в зубах.
Многие считали постоянное стремление Гумилёва в Африку его прихотью, чудачеством. И только впоследствии выяснилось, насколько это было серьёзно. Из всего, хранящегося в Этнографическом музее Академии наук, Африканская коллекция, собранная Николаем Степановичем, по своему научному значению уступает единственно собранию Миклухи Маклая. Вот они – корни будущего великого этнографа Льва Николаевича Гумилёва, сына поэта.
В 1913 году Вячеслав Иванов, лишившийся своей «Академии стиха» да и вообще утративший какую-либо связь с молодой поэзией, решил перебраться в Москву. С его переездом рухнула, перестала существовать, может быть, главное детище этого поэта – знаменитая Башня. В эту же пору наметился серьёзный разлад между синдиками «Цеха поэтов».
Городецкий, будучи весьма посредственным стихотворцем, и прежде в роли «мастера» выглядел странновато. Ну, а когда в апреле 1914-го после его лекции «Символизм и акмеизм» Гумилёв с ним основательно поспорил, выявилась полная полярность их взглядов, и последовал разрыв отношений, которые хотя вскоре и возобновились, но только внешним образом.
Впрочем, не один Городецкий оказался чужд акмеизму. Мало соответствовал «прекрасной ясности» и другим установкам этого направления тот же Мандельштам, стихи которого никогда не были слишком просты для понимания. Или, скажем, Анна Андреевна Ахматова явно предпочитала внешней живописности образов их внутренний драматизм. По её мнению все основополагающие принципы акмеизма были ни чем иным, как личными качествами самого Гумилёва. Вот они: мужество, любовь к экзотике, предпочтение истины лирическим загадкам.
Как-то в разговоре с поэтом Николаем Минским, поясняя своё неприятие символизма, Гумилёв признался: «Я боюсь всякой мистики, боюсь устремлений к иным мирам, потому что не хочу выдавать читателю векселя, по которым расплачиваться буду ни я, а какая-то неведомая сила».
Забавно, что и в Николае Степановиче тот же Брюсов отказывался признать акмеиста, считая его символистом и только символистом. Может быть, ему, как бывшему Учителю Гумилёва, просто нравилось так считать? Во всяком случае, если судить по стихам, то самого Валерия Яковлевича можно отнести к акмеизму не с меньшим основанием, чем Николая Степановича к символизму.
Если приглядеться внимательно, эти два поэта близки не только по характеру своего творчества, но и личностно, а в особенности потребительски-циничным отношением к женщине. Даже не пытаясь составить донжуанский список Гумилёва, всё-таки необходимо упомянуть хотя бы некоторых из его возлюбленных, связь с которыми была не слишком скоротечна и успела как-то персонифицироваться.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});