Читать интересную книгу Заезд на выживание - Дик Фрэнсис

— Но сам он появился на свет не в Рашморе? — спросил я.

— О, нет, — ответила она. — Мы вырастили его дома.

— И где же этот дом, позвольте узнать?

— Неподалеку от Аффингтона, в южном Оксфордшире, — ответила она.

— Там, где Белая Лошадь? — Изображение белой лошади, стилизованное под бронзовый век, было вырезано в дерне до глубины известняковых пород в Аффингтоне, графство Беркшир, в нескольких милях к северу от Лэмбурна.

— Совершенно верно, — кивнула она и стала проявлять ко мне больший интерес. — У нас из окна на кухне почти виден этот холм с Белой Лошадью.

— А вот я ее так ни разу и не видел, — заметил я. — Только на снимках.

— Трудно увидеть, разве что с высоты, — сказала она. — К нам то и дело обращаются туристы, просят показать, где она. Ну, покажешь им холм, а они разочарованы. Потому как Лошадь на самом верху, и ее толком не разглядеть, если туда не подняться. Как ее вообще там соорудили, ума не приложу.

— Возможно, сам факт, что ее нельзя как следует рассмотреть, делает ее несколько зловещей, что ли, — заметил я.

— Пожалуй.

— Помните Милли Барлоу? Она была там, когда родился Перешеек? — спросил я.

— Кого?

— Милли Барлоу, — повторил я. — Она принимала роды у кобылицы.

— Нет, что-то не припоминаю, — ответила Дебора. — У нас все время рождаются жеребята. Прямо-таки лошадиный родильный дом. Привозят отовсюду, лишь бы они разродились у нас, особенно если покрывал их местный жеребец.

— А мне казалось, вы должны помнить Перешейка, — заметил я.

— Почему? Ведь в то время, когда жеребенок появляется на свет, мы еще не знаем, хорош он или плох. И родословная может быть великолепная, а он получается самый обычный. Нам просто повезло.

Определенный смысл в этом был. Каждому известно, что Уильям Шекспир умер 23 апреля 1616 года, но до сих пор доподлинно неизвестно, где и когда он родился. Точно известно только одно: крестили его 26 апреля 1564 года, о чем оставлена запись в церковной книге.

— А почему вас так интересует эта ветеринарша? — спросила Дебора.

— Просто в прошлом июне она покончила с собой. Вот я и подумал, может, вы помните ее в связи с рождением Перешейка.

— А это случайно не та, которая убила себя во время вечеринки? — спросила Дебора.

Я кивнул.

— Помню, какой это вызвало переполох, — сказала она. — Но что она имела отношение к рождению Перешейка… нет, не знала.

— Значит, вы не видели снимок, на котором она с новорожденным Перешейком?

— Нет, — решительно ответила она. — Да и почему, собственно, я должна его помнить?

— Просто этот снимок пропал, — сказал я.

— Мне очень жаль, — сказала Дебора и снова потеряла ко мне всякий интерес. — Ничем не могу помочь.

Тут в ложу ввалились гости, пришли пить чай, и я отошел обратно к перилам, чтоб не соблазняться эклерами с шоколадным кремом.

Наутро проснулся я рано, с ощущением, что в животе у меня не эклеры, но трепещут крылышками бабочки. Я привык к этому чувству. Это случалось всякий раз, когда мне предстояло участвовать в скачках. Только на этот раз скачки были особенные. Стипль-чез в Челтенхеме известен под названием «Золотой кубок для любителей». Та же дистанция и те же препятствия, что и для профессионалов, хотя призовые у последних были самые большие, а у нас, любителей, — самые мизерные. И для меня как жокея выиграть сегодня стипль-чез означало примерно то же, что профи выиграть «Золотой кубок», Гранд Нэшенл и Дерби в одном флаконе.

Большую часть утра я висел на телефоне, стремился получить информацию по делу Митчелла, которую мы запросили несколько недель назад. Пока что мы получили копии банковских счетов Скота Барлоу, но я сделал запрос о финансовом положении и его сестры Милли. И банк отфутболил нас обычными своими отговорками о соблюдении конфиденциальности и прочее, и мне пришлось идти в суд и доказывать, почему нам так нужны эти сведения.

После этих последних слушаний прошло уже две недели. В заявлении от защиты я ссылался на то, что, по нашему мнению, Митчелла подставили. И потому мы считаем, что в преступлении участвовала некая третья сторона. Таким образом, сведения из банка Барлоу позволили бы определить, не было ли подозрительных или необычных переводов и поступлений у Барлоу и этой третьей, неизвестной пока стороны. Я указал также, что Милли Барлоу, сестра жертвы и любовница обвиняемого, согласно показаниям друзей и знакомых, была перед самоубийством в июне девушкой весьма обеспеченной. Более обеспеченной, чем позволяла ее зарплата. Возможно, ей помогал деньгами брат, успешный спортсмен, который в то время зарабатывал больше, чем кто-либо другой в его профессии. И сведения о банковских счетах Милли Барлоу могли бы подтвердить это, или же, напротив, опровергнуть версию, что ей помогал брат.

Я далеко не был уверен, что судья понял все изложенные мной аргументы. Но оказалось, он не видел причины, по какой банк мог бы отказать, вне зависимости от того, была она сестрой жертвы или нет. И политика конфиденциальности тут совершенно ни при чем, решил он, и выписал соответствующее распоряжение. Видимо, он ставил самоубийц ниже преступников.

Но банк совсем не спешил выполнить это его распоряжение. И вот наконец Артур нашел мне номер телефона, не значившийся ни в одном из центральных справочников. И я позвонил Брюсу Лайджену и попросил его позвонить в банк и передать им следующее: если к утру понедельника все документы не будут лежать у меня на столе, у нас нет другого выхода, кроме как вновь обратиться в суд с жалобой, что банк пренебрегает решениями суда. И еще попросил Брюса намекнуть в этом разговоре, что отказ в исполнении решений суда преследуется по закону, есть специальная статья, предусматривающая за это двухлетний срок заключения и/или колоссальные штрафы.

Брюс перезвонил мне уже через пять минут. И со смехом сообщил, что явно перестарался с намеками относительно сроков заключения и что коммерческий директор банка обещал выдать абсолютно всю нужную нам информацию, которую они пришлют курьером к нам в контору сегодня же. Я поздравил его с победой.

А потом позвонил Элеонор.

— Привет, — голос ее звучал сонно.

— Поздно легла? — осведомился я.

— Рано утром, — ответила она. — Проторчала в операционной почти до четырех.

Сердце у меня упало. Я так надеялся, что она приедет и увидит меня в деле.

— Приедешь сегодня? — без особой надежды спросил я.

— Наверное, нет, — ответила она. — Веришь или нет, но меня по-прежнему могут вызвать в любой момент, если возникнет какая срочность. Хотела хоть немного поспать.

— Да, — сказал я. — Понимаю.

— Но я попробую. Может, получится, — сказала она. — Во сколько начинаются скачки?

— В четыре.

— Если не смогу, обязательно посмотрю по телевизору, — сказала она. — А ты позвони. Сразу, как только закончатся, хорошо?

— Ладно, — ответил я. — Договорились.

— Позвонишь с крута победителей, — добавила она.

— Будем надеяться, — с улыбкой ответил я.

— Желаю удачи, — сказала она.

— Спасибо, — ответил я, но она уже отключилась.

Я сам удивился, до чего был разочарован. Анжела никогда не смотрела скачки с моим участием. Говорила, что не может в этот день проглотить ни кусочка, что желудок скручивается в узлы — от страха, что я могу получить травму. К концу ее жизни я почти перестал участвовать в скачках, просто невыносимо было видеть, как она мучается, бедняжка. После ее смерти я медленно возвращался в седло, начинал с утренних выездов на конюшнях Пола Ньюингтона, пускал лошадь в галоп — то было единственное средство хоть как-то побороть горечь утраты и одиночества.

И вот теперь мне страшно хотелось, чтоб Элеонор была здесь, рядом, в столь знаменательный день. Но, может, она тоже ненавидит скачки. И может, с надеждой подумал я, по той же причине, что и Анжела.

На ипподром я прибыл загодя, чтоб не попасть в пробку. Ночь провел в маленькой гостинице на Клив-Хилл, с видом на железнодорожные пути. Именно здесь я должен был остановиться год назад, и супружеская пара, владельцы гостиницы, с радостью прикарманила мою стопроцентную предоплату за прошлый год и сдала мой номер, узнав, что я не приеду. Впрочем, к их чести, следовало признать, они с радостью приняли мой заказ на этот год — наверняка в надежде снова получить прибыль. В радиусе пятидесяти миль от Челтенхема в гостиницах не осталось ни одного свободного номера, все были заказаны и оплачены вперед чуть ли не за год в ожидании этих четырех дней.

Я припарковал взятую напрокат машину на стоянке для жокеев, прошел в корпус, затем — в комнату для взвешивания, а уже оттуда — в святилище, раздевалку для жокеев. Повесил сумку на крючок и вышел на террасу, чувствуя себя в этой толпе тренеров, журналистов и жокеев как рыба в воде. Я просто обожал эту атмосферу. Она разительно отличалась от душных и тихих залов суда, где все происходило с томительной, почти болезненной медлительностью.